Прощайте, любимые - Горулев Николай. Страница 22

Сергей, которому поначалу очень хотелось поспорить с Милявским, вдруг ощутил равнодушие к разговору. Судя по всему, Милявского не так просто было в чем-нибудь убедить. Сергей, в свою очередь, был твердо убежден в правоте, и Милявский никак не смог бы сбить его с позиции. Увидев, что Милявский собрал необходимые карты, схемы и диаграммы, Сергей подошел и попросил разрешения нести все это в Дом учителя.

Милявский воспринял этот жест как нежелание продолжать разговор.

— Вы считаете, спора не состоится? — спросил Милявский и положил руку на карты, давая понять, что идти еще рано.

— Спор состоится, но не разрешится, Ростислав Иванович, — твердо сказал Сергей. — Каждый из нас имеет свою собственную точку зрения.

— Нет, нет, вы действительно не понимаете элементарных вещей. Помните слова мудрого Сократа — в спорах рождается истина. Кто уходит от спора, тот уходит от истины. Не так ли?

— Допустим, — спокойно сказал Сергей.

— Я вижу, что вы просто не хотите спорить. Дело хозяйское. Я доказал бы вам свою правоту на собственном примере, но молодежь ведь не интересуется опытом старших. Им кажется, что они первыми все познают, что их опыт не опирается на опыт старших, что им вообще без старших было бы вольготней на земле.

— Зачем же? — скупо улыбнулся Сергей. — От накопленного опыта старших поколений никуда не уйдешь.

— Вот вы и попались, — засмеялся Милявский. — Придется вам познакомиться со мной поближе.

— Буду рад, — искренне признался Сергей.

— Честное слово? — не поверил Милявский.

— Правда, — подтвердил Сергей. — Я бы вообще вывешивал в вестибюле института краткие биографические сведения о каждом преподавателе.

— Иронизируете?

— Нет, серьезно. Это всегда интересно и важно для студента, который, как и ученик, в полюбившемся преподавателе видит предмет для подражания.

— Мы начали спор со школы, — сказал Милявский. — Так вот именно в школе я считал, что буду военным. И эта мечта имела под собой реальную почву. Отец мой был офицером царской армии, а затем военспецем в гражданскую. Я вырос в семье, где военная выправка, физическая подготовка всегда считались отменными качествами мужчины, и я подражал во всем отцу, мечтая о том времени, когда пойду в училище и надену военную форму.

— А вам она была бы к лицу, — заметил Сергей.

— Вы думаете? — усмехнулся Милявский.

— Уверен, — сказал Сергей и тоже усмехнулся. — Мы ведь, когда впервые увидели вас в актовом зале, решили, что вы бывший военный.

— Многие так считают и ошибаются. — Милявский слез со стола, подошел, стал рядом с Сергеем. — Вот вы говорите об открытии человека. Я открыл его в себе будучи курсантом военного училища. Меня поначалу увлекла история, потом историческая наука. Я и слышать не хотел о какой-то строевой подготовке. Я считал, что это беспощадная трата времени, не приносящая никому никакой пользы. Я отвергал боевую подготовку, материальную часть оружия и многое другое и, по собственному желанию, был отчислен из училища. Я с удовольствием расстался с военной формой, о которой мечтал в детстве, и отдался науке со всей страстью, на которую был способен.

Видя, что разговор затягивается, Сергей вынул еще одну папироску и, чтобы не надымить в кабинете, открыл окно. По Ленинской шли красноармейцы, чеканя шаг под звонкий и бодрый марш военного оркестра.

— Слышите? — спросил Сергей. — Что ни говорите, есть в этом что-то такое... Единый шаг, единое дыхание, прямо-таки монолит. — Сергей зажегся. — Нет, Ростислав Иванович, в армии — неодолимая сила коллектива видна лучше, чем где-нибудь. Вот даже мы на военных занятиях и то выглядим какими-то иными, подтянутыми, дружными, а заноем «Дальневосточная, опора прочная», так нам и море по колено.

Милявский засмеялся. И только теперь Сергей заметил, что смех у него был какой-то нарочитый, неискренний, не тот смех, который идет от души.

— Армия — это механизм, голубчик. А воин — это винтик механизма... — Потом помолчал немного, взял со стола карты, передал Сергею: — А знаете, неприятно ощущать себя винтиком... Каждый из нас индивидуум, мыслящий, творящий, и вдруг — винтик... Нет, это не для меня. Пойдем... опора прочная... — почему-то добавил он и опять засмеялся.

Всю дорогу до Дома учителя Сергей шел молча. Раздражение, вызванное Милявским, возрастало, наплывало горячей волной, бросалось в щеки. Сергей нес карты и проклинал себя за то, что согласился на эту постыдную роль. Вот несет он за стройным холеным Милявским сверток. А тот на людях даже не удостаивает Сергея взглядом. Не хочется быть винтиком... А если этот винтик необходим, без него механизм не работает. У Дома учителя Сергей хотел было отдать карты и идти домой, но Милявский даже удивился:

— Петрович, неужели вы не знаете, что начатое надо доводить до конца?

Сергей сдержался, чтобы не послать Милявского ко всем чертям, и поднялся за ним по мраморной лестнице на второй этаж. И вдруг ему пришла в голову отчаянная мысль — поговорить с Милявским о Вере. Раздражение сменилось любопытством, и Сергей охотно помог Милявскому развесить карты.

В зале и фойе еще никого не было. Милявский предложил Сергею зайти в буфет. Он подошел к стойке, попросил две кружки пива.

Буфетчица налила. Он подвинул кружки Сергею и кивнул на ближайший столик. Сергей не успел сесть, как Милявский торжественно водрузил рядом с кружками четвертушку водки.

Сергей удивленно поднял брови.

— Брезгуете? — спросил с усмешкой Милявский.

— Не употребляю.

— Жаль, — притворно вздохнул Милявский, — думал,

составите компанию. — Он ловким движением открыл пробку, отпил немного пива, раскрутил бутылку в руках и вылил содержимое в кружку.

Сергей опешил. Такого он еще никогда не видел. Видел, как водку запивают пивом, как смешивают пиво с каплей водки в стакане, но смешать целую кружку...

Милявский выпил одним духом, крякнул и вытер губы надушенным платочком:

— Вот вам опыт старшего поколения. Божественный напиток...

— А как же после этого лекция? — испуганно спросил Сергей.

— Только после этого и получится настоящая лекция.

Говорить с Милявским расхотелось, Сергей поблагодарил за пиво и встал. Милявский взял его под руку и повел в комнату за сценой.

— Слушайте, Петрович, — доверительно заговорил он. — Вы меня осуждаете?

— Каждый выпивает как хочет.

— Да я не об этом... — махнул рукой Милявский. — У всего института я сейчас на языке... Каждому хочется осудить и пнуть меня. А какое ваше дело, я спрашиваю? — Милявский порозовел, говорил несколько возбужденно, но не пьянел. — Это, в конце концов, мое личное, мое интимное, а каждый стремится порыться в нем собственными руками. Вот вы, Петрович, признайтесь — вы ведь тоже помыли мои косточки. Я вижу, каким волчонком вы иногда смотрите в мою сторону.

Сергей молчал. Он чувствовал, что если заговорит, то не сумеет сдержаться и выскажет Милявскому все, что думает о нем, включая и впечатления сегодняшнего дня.

— Молчите? — не мог уже остановиться Милявский. — Не хотите обижать своего преподавателя или просто не хватает мужества сказать ему правду? А вы говорите, я не обижусь, потому что правда на моей стороне, а все, кто хочет бросить на меня и на Веру тень, — просто ханжи и лицемеры.

— Скажите, Ростислав Иванович, — спросил Сергей. — Она любит вас?

Наступило молчание. Сергей достал папиросу, дрожащими пальцами зажег спичку, а Милявский все не отвечал.

— Петрович, голубчик, вы задали весьма щекотливый вопрос. Отвечу вам — не знаю. Понимаете, не знаю. Иногда мне кажется, что ей со мной интересно, я пожил на свете, я многое видел, многое знаю. А она отличный слушатель. Редко встречал я таких внимательных, чутких и понимающих слушателей... А иногда мне кажется, что она чуждается меня, а иногда просто ненавидит. Вот такие дела...

Сергей хотел спросить — почему же тогда по институту ползут самые нелепые слухи, почему жена Милявского в панике мечется по городу, если сам Ростислав Иванович не знает, как относится к нему Вера, если между ними, судя по разговору, ничего серьезного нет. Сергею хотелось спросить, почему Вера терпит все эти разговоры, почему она не бунтует, не восстает против, но радость, неожиданно родившаяся во время признания Милявского, завладела Сергеем. Он ждал любого предлога, чтобы прервать беседу и уйти. Уйти, чтобы остаться одному и подумать обо всем как следует.