Прощайте, любимые - Горулев Николай. Страница 36

— Не бросайте, — попросил Иван и сел рядышком. Виктория накинула одну полу пиджака на плечо Ивану, другую на себя:

— Подвиньтесь ближе, а то нам и двух пиджаков не хватит. Вот так. Прижмитесь к моему плечу,

Первое прикосновение. Оно как-то сразу насторожило обоих. Они сидели и молчали, прислушиваясь к себе, к своему сердцу, к сердцу близкого человека.

Высоко-высоко летели без опознавательных знаков самолеты.

По гулу моторов трудно было угадать — свои или чужие, но звук этот тревожил обоих.

— Наверное, дальние бомбардировщики, — тихо сказал Иван.

— На Москву... — вздохнула Виктория,

— Почему именно на Москву?

— А им самое главное — Москва, а там конец всему Советскому Союзу.

— Как это у вас так легко получается? Еще до Могилева не дошли.

— Разве это у меня получается? — возразила Виктория. — Это у них получается, а у нас нет.

— И у нас получится, вот посмотрите... Видите, какую оборону готовим вокруг своего города? А Днепр? Днепр надо форсировать. Говорят, танков у них до черта, а как на танках по Днепру?

— До Днепра были перед ними другие реки. Неман, например...

Замолчали. Под пиджаком стало совсем уютно. Только теперь Иван ощутил, что волосы тоже пахнут. Локоны Виктории, касавшиеся его лица, пахли необыкновенно — свежим ветром и солнцем. Да, да, солнцем, хоть и говорят, что солнце не имеет запаха. Этот запах ветра и солнца разливался по всему телу каким-то волнующим теплом.

Над городом в высоком звездном небе вспыхнули две яркие ракеты. Они взлетели за железной дорогой, а упали почти над вокзалом.

— Вот бы поймать того гада, — зло прошептал Иван.

— А я видела такого гада, как вы говорите. Его поймали под Барановичами. Молодой такой, нахальный, в красноармейской форме с иголочки, улыбался. И ругался по-русски. Я так и не поняла — он из фашистов или местный.

Далеко за железной дорогой послышались выстрелы, и опять стало тихо, а потом снова загудели самолеты. Было непонятно — это возвращались те самые, о которых Виктория говорила, что они направлялись на Москву, или летела новая эскадрилья.

— Мы все время на «вы». Давайте попроще, — сказал Иван.

— Я не согласна, Ваня, — Почему?

— В этом, мне кажется, больше уважения друг к другу. Например, я маму всегда называла на «вы».

— А мне кажется, это официально, как в учреждении.

— Нет, Ванечка, вы ошибаетесь, честное слово.

— Может быть, — согласился Иван и вдруг, словно бросившись с крутого берега, спросил: — А у вас был когда-нибудь друг?

— Как вам сказать, — задумалась Виктория, и сердце Ивана замерло. — У меня всегда настоящим другом была мама. И мамой и другом. У меня от нее не было никаких секретов.

— Я не об этом... — смущенно сказал Иван. — А с парнем вы дружили?

— Нет. Правда, в пятом классе мне нравился один мальчишка. Так он какой-то странный был. Поймает меня на перемене да за косички, за косички... Наревусь я от него вдоволь, но ни разу не пожаловалась классному.

— Смешная вы, Виктория, — да этот мальчишка был влюблен в вас по уши, а вы не поняли.

— Может быть, — улыбнулась Виктория. — Но когда я встретилась с вами в костюмерной, помните, мне почему-то захотелось, чтобы вы меня потянули за косички... Я бы никому не пожаловалась.

Иван рассмеялся.

— Это смешно, правда?

— Нет, не смешно. — Иван прижался щекой к ее волосам и закрыл глаза. Ему почудилось, что он идет по весеннему полю, наполненному запахом свежего ветра и солнца. Так хорошо и свободно дышится, только почему-то сильно и часто стучит сердце. Он слышит в висках его неутомимый и горячий стук. Иван касается губами ее щеки. Виктория замирает на мгновение, потом поворачивает голову, и губы их встречаются...

— Ванечка, родненький, как я соскучилась без вас... — шепчет Виктория. — Я думала, что в этом Гродно с ума сойду. Все мне вспоминался тот новогодний вечер, когда мы с вами танцевали, танцевали... Я вспоминала ваши глаза, вашу улыбку и готова была бросить все и бежать...

— Виктория... — Иван не мог говорить. Он крепко прижал к себе девушку.

— Вам хорошо? — тихо шепчет Виктория.

— Очень... — шепотом отвечает Иван.

— Так почему вы молчите?

— Мне стыдно перед моими мушкетерами.

— За то, что мы с вами?

— Нет. За то, что я был несправедлив. Любовь не мешает борьбе, а наоборот.

— Не понимаю, — призналась Виктория. — О чем это вы?

— Я всегда считал, что в наше время полюбить девушку — это значит связать себя по рукам и ногам. А наше время — это время борьбы с фашизмом, может, даже за советскую власть во всем мире. Вот и ссорился я с друзьями, а теперь вижу — незаслуженно ссорился. Я люблю вас, Виктория, и могу об этом кричать на весь мир. Я люблю вас...

Занимался рассвет. Тихий, робкий, словно ничего не изменилось на этой земле. Как всегда, нежно розовел край неба, потом весь горизонт, потом выплыл диск солнца, и небо вспыхнуло ярко и весело. Птицы, осторожно попробовавшие голоса на рассвете, сразу защебетали смело и деловито. И все было так, как прежде, до войны.

Иван с Викторией совсем не уснули, но усталости не было. Они поднялись на вершину холма, заросшего мелколесьем, и посмотрели вниз. Насколько хватал глаз, тянулась полоса противотанкового рва, вырытого где мельче, где глубже. Работы оставалось дня на три, если не разгибаться с утра до позднего вечера.

А внизу их встретил Эдик с какой-то виноватой, растерянной улыбкой. Держа за спиною руки, он сказал Ивану:

— Ты можешь меня расстрелять, как дезертира.

— Что случилось? — испугался Иван.

Эдик протянул Ивану руки, сжатые в кулаки, потом с трудом разжал их, и Виктория с Иваном увидели ладони Эдика, покрытые сплошными ранами.

— Я говорил тебе, помнишь, что нельзя поплевывать на ручку лопаты, а сам понемножку поплевывал, уж больно скользила она, а к вечеру вся ручка была в крови. Я сам виноват.

— Ладно. Не казни себя, — спокойно сказал Иван. — Давай на любую попутную и в город. Сделай перевязку и доложи Устину Адамовичу. Скажи — сил больше нет копать вместе с женщинами да стариками. Пусть забирает отсюда — иначе сбежим,

— Так я пошел, — не то спросил, не то сказал утвердительно Эдик.

— Какой ужас... — вздохнула Виктория. — Это, наверное, очень больно, когда растираешь мозоли до крови?

— Наверное, — сказал Иван и, увидев полевую кухню, которую на прицепе привезла полуторка, попросил Викторию: — Возьмите, пожалуйста, завтрак на двоих. Не могу я идти в этот хвост. Опять будет что-нибудь не так.

— Хорошо, Ванечка. — Виктория заторопилась к кухне.

Они ели вдвоем из одного котелка и, как шаловливые дети, наперебой вылавливали из борща редкие кусочки мяса. Вылавливали и смеялись, счастливые и радостные от этой встречи, которая сделала их близкими и родными.

Все было, как прежде, до войны...

А около полудня, не успел пожилой капитан из приписников скомандовать «воздух», как из-за холма, на котором стояли утром Иван с Викторией, снова вынырнули фашистские штурмовики. Люди бросились на дно спасительного рва. Самолеты скинули несколько небольших бомб и открыли огонь из пулеметов.

Потом заход повторился. От воя и треска небо раскалывалось над головой.

Иван сразу не заметил, что Виктории нету рядом. Он оглянулся на чей-то истеричный крик:

— Смотрите, смотрите! Эта сумасшедшая опять побежала!

Иван глянул в поле. Так же, как и вчера, Виктория бежала подальше от этого места, на которое несут смерть фашистские самолеты. Бежала не оборачиваясь, гонимая неопределенным страхом. Иван снова хотел рвануться вслед, но студенты схватили его за ноги.

— Куда?!

А самолет, как и вчера, погнался вслед за девушкой.

Виктория бежала все дальше, а самолет, спустившись до бреющего полета, шел прямо на нее, яростно стреляя из пулемета.

Ивану показалось, что Виктория споткнулась. Она как-то сразу замедлила бег, а потом, повернувшись, посмотрела вверх и упала на спину.