Зона сна - Горяйнов Олег Анатольевич. Страница 77

Запретил, антихрист, шить одежду с золотыми и серебряными нитями, чтобы зря металл не тратить.

Хотел Прошка, по уму своему, переть через пол-Европы сельскую продукцию – тоже нельзя! Только обработанный товар. Верёвку можно, а пеньку нет. Масло из льна можно, а семена того же льна – нет. Сапоги можно, а невыделанные кожи – нет! Ой что творят…

И привёз Прошка несколько бочек мёда. Пришлось Стасу, чертыхаясь, ездить от пивовара к пивовару, уговаривая взять его мёд. А здесь и своего хватает!

Обзаведясь консульством, Стас наконец занялся устройством своих семейных дел.

Уже два года сожительствовал он с молодой вдовой. Звали её Марта, была она чрезвычайно домовита и чистоплотна, правильно понимала роль женщины в жизни мужчины и переживала, что живёт греховно со своим квартирантом. А куда ей было деваться? Бывший муж, мелкий дворянин, привёз её из Рыбниц-Дамгартена, с севера, а сам безрассудно ввязался в дуэль – из-за неё же! – и умер от потери крови. Самое удивительное, что его соперник Марту даже в глаза никогда не видел.

Осталась она одна; не возвращаться же ей было к родителям, бросив дом. А половину второго этажа этого дома занимали квартирка и мастерская Стаса. Ну и успокаивал он её после похорон… утешал… по дому помогал месяц, второй… Потом слово за слово – а заморочить девушке голову он умел отменно, – и стало поздно думать, что греховно, что нет. Правда, её больше всего огорчало не это, а то, что он из простых и к тому же в церковь не ходит. Она ведь не брала в расчёт, что он православный, что для него церквей в Баварии, оплоте германского католичества, и в заводе не было. Папе римскому в кошмарном сне не могло бы такое присниться.

Когда он, уехав однажды неизвестно куда «на недельку», вернулся почти через год пусть в плохонькой, но собственной карете, в модном парике, при шпаге и двух ливрейных слугах и оказался русским князем, она была потрясена. Теперь на его художества и даже пренебрежение верой можно было закрыть глаза: дворянин имеет право на любую прихоть. Марта искренне уверовала, что Господь превратил её милого в сиятельного господина, чтобы он мог на ней жениться, и стала воспитывать в нём такую же мечту всеми способами, доступными ей.

Стас понимал, что его «прикармливают», и был не прочь предложить ей руку. Отчего нет? Алёнушка умерла полтора года назад, больше он ни с кем не венчан, обязательств по содержанию детей не имеет, а Марта будет хорошей женой. Волынил только потому, что заранее знал: чем дольше изображать непонимание, тем счастливее будет она, когда он «решится»… A propos, [74] всё равно надо ждать ответа из Москвы по поводу его намерения жениться на католичке.

Он сходил между тем в Heiliggeistkirche – храм Святого Духа, пообщался с патером. Тот объяснил, что ни он, и ни один другой священник многочисленных кафедральных соборов и католических церквей Мюнхена не станет венчать католичку с православным без разрешения из Ватикана, и предложил для упрощения дела крестить его, «язычника», по католическому обряду. Стас отказался, написал письмо папе и, не дождавшись ответа, решил сам съездить в Рим.

В конце концов, ездить по разным странам – это была его работа, а в Риме он ещё не бывал.

На время своего отсутствия он наказал Марте присматривать за Ванькой и Прошкой, а Прошке – за Ванькой и Мартой. Ваньке ничего не поручал – он всё-таки бедовый был, нельзя угадать, что спьяну выкинет.

Уже в Риме услышал о победах юного шведского короля Карла у Риги; ему сообщил об этом двадцатилетний парнище, живший в том же доме, в котором Стас арендовал комнату. Парнище оказался малороссом; звали его Елисеем, а здесь он уже три года учился в Ватиканской коллегии Святого Афанасия, постригшись под именем Самуил.

Он оказался настолько интересным собеседником, что Стас, узнав о его скором отъезде на родину, тоже не стал задерживаться в Риме. Получив от папской консистории письмо, утверждавшее, что смешанные браки безусловно разрешены, при том только что брачующиеся поклянутся воспитывать своих детей в римско-католическом исповедании, он сложил вещички и вместе с Елисеем отправился в Верону; там они должны были разъехаться в разные стороны: Стас – в Мюнхен, а Елисей – в Киев.

– Святой Фома первым в истории человечества осознал, что человек есть результат всех предшествующих фаз прогресса материального мира, – восторженно говорил только что окончивший курс философии Елисей. – Человек наиболее совершенное явление во всей природе!

– Очень лестное для человека мнение, – соглашался Стас, – смущает меня только слово «прогресс». В лукавом нашем языке и прогресс, и регресс – одинаково развитие, только первое мы понимаем в положительном смысле, а второе – в отрицательном, как что-то плохое. Но, например, процесс брожения по сути своей – загнивание, то есть явный регресс, а в итоге получается вино, вершина прогресса.

Елисей пьянства не одобрял (сам выпивал в меру), но с ходом мыслей Стаса согласился. Прогресс человечества, сказал он, возможен через духовное и умственное возвышение: без пьянства и забобонов. Стас не сразу понял, что это за такие «забобоны»; наконец сообразил, что это – польский перевод латинского superstitio, а по-русски означает «суеверия», и стал хохотать. А Елисею понравилось новое слово «суеверие».

– Забобоны, сиречь суеверия, суть умствования лишние, ко спасению непотребные, а простой народ прельщающие. Они, как снежные заносы, истинным путём идти мешают и должны быть убраны, – так сформулировал он своё мнение.

– А разве можно, мой милый Елисей, навсегда убрать снежные заносы? – с любопытством спросил Стас. – Такие намерения, мне кажется, слишком оптимистичны.

– Убирать надобно сразу по появлении, вот и не будет их, – воскликнул молодой монах. – Просвещать верующих и наказывать священников, кои грешат заговорами, измышляют чудеса ложные, в праздники пьянствуют и бесчинствуют; всуе призывают имя Господне; боготворят иконы. А что делать с учёными, ищущими в Священном Писании не веру, а факты для своих исторических фантазий? Или, ещё прельстительнее, вычитывающими в Библии какие-то «коды будущего»? Чем это лучше бабьих шептаний или заговорных писем вероятия? А колдовство, с призыванием бесов чрез игры в гудки и в скрыпки, и прочие богомерзкие дела?.. Разве не надо вычистить их вон?.. Ответь мне, княже.

– Я бы согласился с тобой, Елисей, если бы ты, или хоть кто-то, мог бы вычистить суеверия. Но ведь работа сведётся к уничтожению людей, казням и шельмованию «колдунов», «мошенников» и «обманщиков», точнее, тех, кого ты объявишь таковыми. Вижу, даже скрипачи пойдут под топор… Не грех ли это гордыни с твоей стороны?

– Нет! У меня, у всех нас есть инструменты: Священное Писание, толкования отцов Церкви и наш собственный разум. Скрыпки хороши в светском театре; я же не мракобес. И чудеса возможны; этому свидетельством вся история нашей Церкви! Но! Но, друг мой! Излишнее увлечение бесовщиной и обманом размывает саму веру в Бога. Разумная достаточность должна давать пастырю меру.

– А я спрошу тебя: кто установит меру для меры? Где шкала, совмещающая веру и разум? Способны ли вообще верующие принимать Бога по рассудку?

– А я отвечу: закон должен диктовать рамки благочестия, князь. Просвещение, обращаясь к разуму, должно лечить паству от постоянной готовности к «чуду», а закон – карать пастырей за чудо измышленное, ложное.

Они подъезжали к Парме, где собирались как следует пообедать; Стас только успел сказать:

– Узковатый коридор оставляешь ты для религии, друг мой, – между разумом и юстицией. Она в него не вместится. Могу сказать тебе точно: вера в этом коридоре задохнётся, а суеверия выживут. Ведь каждый сам творит себе Бога по образу и подобию своему, как и Он сотворил нас.

Однажды Елисей сказал: