Контакт первой степени тяжести - Горюнов Андрей. Страница 77
– Не надо денег, что ты!
– Надо. Ты ж водку-то свою скормила солдатикам.
– Да бог с ней, с водкой! Возьми, пожалуйста, – она протянула ему деньги.
...Далекие горы со снежными пятнами, казалось, стояли на месте; березки, растущие прямо из черной воды сфагновых болот, мелькали, мельтешили за окном, запутывая, завораживая взгляд. Березки были давно уже голые, редкие желтые листья их, безнадежно опавшие, замерли неподвижно на черной глади стоячей болотной воды.
Поезд замедлил ход.
– Оставь, Маша. Мне в любом случае, что ни случись, а деньги уже не понадобятся.
Поезд остановился.
– Счастливо.
Белов сошел, и поезд тут же тронулся.
За спиной был разъезд, лагерь и леспромхоз.
Сбоку на старом тупиковом пути стоял полувросший колесами в землю и слегка подернувшийся ржавчиной, старинный черный паровоз.
Впереди лежал тракт, уходящий по лесотундре – Уральские горы.
Раздался звонок, Лена бросилась открывать. На пороге стоял отец.
– Я шел мимо, решил заглянуть... Разреши? Мне нужно кое-что сказать тебе. Серьезное весьма.
Он тщательно вытер ноги и, не раздеваясь, прошел в комнату, сел без приглашения.
– Лена, – начал он. – Ты моя дочь. И мне так кажется, что я имею право узнать – чего ты ждешь? Я навел справки. Твой Николай – преступник.
– Преступник или нет – мы с тобой этот вопрос обсуждать не будем. Тем более что я-то как раз уверена, что Колю обвинили по ошибке! Ты его совершенно не знаешь! Не знаешь, не спорь, не делай вид! Не знаешь!
– Я знаю другое, Леночка. Я знаю, что он вчера убил шесть человек. Шесть или семь.
– Чего-чего?!?
– Да, дочка, так... У Буя. На шоссе. Перестрелял из автомата. Я лично, своими глазами видел фотографии. Мне Пал Федотыч показал. Под большим секретом. Шесть милиционеров. Твой Николай убил их и убежал.
– Вот почему... – Лену осенило. – Ведь мне сказали в прокуратуре... Я ему утром хотела, собрала передачу, понесла ему сегодня. Не взяли...Значит – убежал?
– Да. И я не знаю, что ты ждешь. Ему теперь одна дорога – под расстрел.
– Расстрелы отменили, слава богу.
– Ну, так пожизненно. Это разве лучше для тебя? Или ты его, как верная, – он несколько замялся, подыскивая слово, – супруга, н-да... Ты будешь ждать? Ждать освобождения от пожизненного срока? Не долговато ли? Это даже уже и не смешно, понимаешь ли! Потому что – ты осознай факт – сюда, – отец обвел рукой комнату, – он больше не вернется. Он не вернется сюда, Лена! Никогда!
Лена сидела в отупении, насмерть оглушенная вестью.
– Он знает, что его здесь ждет, – сказал отец. – А это что? – он взял со столика доверенность и завещание. – Х-м... Фантастика!..Вот это – поворот!! Так-так... – Отец, взволнованный, едва не рассмеялся. – Ты разрешишь мне это с собой взять?
– Ага. – Лена качалась, впав в сомнамбулическое состояние, ничего не слыша, не видя, не соображая.
– Я проверю подлинность. И покажу маме.
– Ага.
– Да ты не унывай, дочара!
– Ага.
– Все будет хорошо, – он встал, свернул бумаги в трубочку.
– Все будет хорошо, – как эхо повторила Лена.
...По полусухому, вдоль тракта, по кромке травы в половине седьмого утра последнего воскресенья сентября он бежал сначала, а потом пошел, увеличивая расстояние от железной дороги до себя, ставящего ногу со сломанной ветви на ветвь.
На эти ветки, примятые, вбитые в черную кашу тропы, уже наступали и до него.
Перед особо глубокой лужей тракт ветвится – колеи размножаются парами. Одна пара ныряет прямо в лужу и далее – десять, двадцать, сорок, сто метров – вдали – благополучно выныривает, другая колея пробивает ивовый заслон, что справа или слева, отходит немного в болото, подергивается там сначала нежным сереньким кружевом льда, а затем черной водой и быстро возвращается; остальные колеи мнут и ломают иву, идя по кустами и в кустах.
– Осторожней! – твердил сам себе Белов: среди тропинок есть новая – лучшая, есть и худшая – бывшая лучшая.
В семь минут восьмого он увидел человека, лежащего в старом плаще, надетом поверх телогрейки, с мешком на голове. Вокруг того места, под которым угадывался рот, на мешке белел кружок инея.
– Сколько времени? – спросил мешок проходящего Белова.
– Семь девять, – ответил Белов сквозь треск ив. Из-под мешка появилось лицо – красное, одутловатое с похмелья, с потными глазами.
– Есть грибы-то? – спросил Белов, чтоб хоть что-нибудь спросить.
– Нету. Ничего нету, – одеревенелое лицо ожило, слиплось и одеревенело опять. – Холод какой, черт! Сдохнуть можно...Грибы! Шутишь.
– В кроссовках пройду дальше?
– Нет, что ты! Там дальше – вообще... – Мужик помолчал, а затем вынес вердикт: – Да нет, пройти можно, конечно.
Тракт иногда вырывается на необъятные плоские места; ивняк справа и слева исчезает. Гладь сфагнового болота относительна: две засохшие елки справа – сто метров и восемь, десять – не разберешь, единым взрывом слева – триста метров и более. Далее, почти до самых лесов, поразительно желтые кочки. На поразительно желтых кочках растут поразительно желтые цветы, светящиеся яркой желтизною из-под инея.
Тракт здесь идет напролом, проваливаясь в сотни продольных ниток, сшивающих далекий кустарник. Тропинок нет – следы людей не остаются, каждый идущий – по-своему первый.
В семь тридцать он встретился с группой подростков, растянувшихся метров на триста. Двое первых – девочки в серых косынках, падая будто, прыгали с кочки на кочку, передвигаясь быстро, как механизмы. Первая прижала к груди молодого зайца, а вторая заранее крикнула радостно Белову:
– А у нас зайчонок!
После чего сделала испуганные глаза: Белов, в пальто, шляпе, выглядел здесь, на тропе, нелепо.
Последним скакал заросший инструктор, на самодельных костылях. Поравнявшись с Беловым, инструктор громко приказал вперед не останавливаться, поздоровался, задал пару вопросов и, не дожидаясь ответов, сказал:
– Экскурсия, ч-черт, понимаешь. Вывожу. На той неделе четверо пропало, знаешь? Из восьми. Ищут-ищут. Денег нет. Найти не могут. Беглого выловили только. Одного. Мобилизовали всех. Смотри, если один ты!
Белов промолчал, обалделый от этого монолога.
Инструктор ударил костылями в болото и, продолжая ударять, погнался за группой. Не оборачиваясь, крикнул:
– Во дела!
И вдруг оглянулся.
Глаза инструктора светились странно, как катафоты, и даже почти отражались в воде, не глядя на солнечный день.
В сильных низинах настелены гати. Редко – бревна, часто стволы толщиной в руку.
Гати разбиты гусеницами, местами в крошево, лежащее на мертвой воде. Вода неглубока – четверть метра. Дно видно прекрасно – это кофейная гуща.
Низины похожи на озера чернил, налитых в осоку. Стволы гати, уходящие под воду, имеют цвет чая, кажется, они слегка светятся на фоне дна.
Светятся и пошевеливаются – сами собой.
Неверный шаг здесь стоит купанья по пояс и сразу по грудь.
Справа и слева от гати, по пояс в воде и по грудь, медленно двигались двое мужчин, привязанные к крупной стальной шестерне. Шестерня ехала между ними по бревнам. Пару раз она сваливалась, и тогда мужчины долго мучились.
Часы показывали семь пятьдесят.
– Что за колесо?
– Каток ведущий. Тягач застрял наш. На Сывью. Каток, зубчатку срезало.
– Новый тащим. Помоги вылезти.
Временно не чуя постромок, геологи вылезли на гать и тут же, мгновенно, согнулись, упираясь руками в колени, глядя, как черное отражение неба шатается от их ног до самой осоки.
– Со станции, тащите?
– С партии. Со сто седьмой.
– Отстегнули б – постромки-то!
– А-а – потом опять надевать!
Один из геологов оторвал глаза от воды и, глянув тупо, махнул рукой, снова согнулся.
– Лошадей, – сказал он.