Уроки норвежского - Миллер Дерек Б.. Страница 17

Пол молчит. С тех пор как они встретились, он не проронил ни единого слова. Даже не улыбнулся ни разу.

Но ребенку трудно справиться с тишиной. Как совместить комедию и трагедию — насколько это позволят пафос и слова, — чтобы отогнать голоса мертвых? Он ведь всего лишь маленький мальчик. Его обволакивает глухая пелена ужаса, когда слова не помогают, и любая попытка ее нарушить ускользает от реальности, как капли дождя с листочка. Он слишком мал, чтобы отвлечь себя играми, и не в состоянии приспособиться к реальности, находя утешение в разговорах или происходящих событиях. Он беззащитен. Его мать мертва. И поэтому Шелдон не бросит его.

— Бог создал мир и сказал, что он хорош, — вслух произносит Шелдон. — Отлично. Но когда же он все переоценил? — вопрошает он, пока на экране Том гоняется за Джерри.

— Ладно, я знаю, о чем ты думаешь. Ты думаешь, что он переоценил все перед Великим потопом. Перед тем как Ной смастерил свой ковчег из коры пекана. Но это было давным-давно. И не то чтобы он все наглядно растолковал. Он просто размазал все, кроме ковчега. Я думаю, он вот-вот опять передумает. Ну, необязательно поступать по-ребячески: скомкать неудавшийся рисунок и притвориться, что его и не было, оставив Ноя без ответа. Без ответа на вопрос: «Почему я?» Он не нашел ответа и забухал. Лично мне хотелось бы увидеть некий личностный рост у Бога. Некую зрелость. Ответственность. Признание вины. Публичное свидетельство небрежности. Но беда в том, что Бог — один. Его никто не подталкивает. Не поправляет. Нет у него супруги. И подозреваю, что не я первый об этом задумываюсь.

Ты мог бы сказать, будучи святым Павлом, а следовательно, теологом, философом и, возможно, одной из интереснейших личностей в истории, что Бог не может исправлять свои ошибки, потому что Он не может понять, что Он сделал не так. В конце концов, что есть всезнание? Включает ли оно в себя и самопознание? Если Он — источник всего, как Он может отрицать свои собственные действия и осуждать их? В сравнении с чем? Каков эталон, помимо Него самого?

— Итак, у меня есть ответ, спасибо, что спросили. Ответ в библейской истории про мастурбацию. В присутствии ребенка твоего возраста я бы не стал об этом упоминать, но, ввиду того что ты не говоришь по-английски и видел сегодня кое-что похуже, это не нанесет большого вреда. Онан. Мы запомнили его как человека, изливавшего свое семя. Первый дрочер. Но что тут произошло? У Онана был брат, и этот брат с женой не могли зачать ребенка. По какой-то причине Бог счел, что семье нужен ребенок, а так как в те времена люди, похоже, были взаимозаменяемы, Бог велел Онану пойти в шатер его брата и штуп невестку. Но Онан решил, что это будет неправильно. Он идет в шатер и, думая, что Бог не увидит его в шатре, — даже не говори мне ничего об этом! — начинает мастурбировать. Разливает, таким образом, свое семя. Потом он выходит, говорит Богу, что дело сделано, и удаляется. Но Господь, уж таков Он, гневается на Онана. Из чего наши иудейско-христианские клирики извлекли урок, что мастурбация отвратительна Богу и нам следует держать ручонки подальше от пиписек. Но у меня вопрос: откуда у Онана появилась мысль, что инструкции Бога могут быть аморальными? Что, существовала мораль, код поведения, который исходил из места, более глубокого, чем душа — из нашей уникальности и нашей моральности, да так, что Онан уже так твердо знал, что хорошо, а что плохо, что смог противиться самому мощному авторитету и следовать своим курсом?

Отсюда следующий вопрос: почему я не смог внушить часть этого своему сыну, чтобы он имел мужество восстать против меня, учесть мой горький опыт и отказаться идти на бессмысленную войну, которая его убила? И тогда он пережил бы меня. Почему я не дал этого… что бы это ни было… своему сыну?

Шелдон глядит на Пола, который уставился в телевизор.

— Так, иди-ка сюда, и давай снимем твои веллингтоны.

Глава 6

Выйдя из полицейского участка, Рея и Ларс отправились на поиски Шелдона. Они несколько часов ездили по городу. Сначала бессистемно. Прочесали районы, расположенные вокруг центра, ездили по самым популярным улицам. По улице Карла-Юхана. По улице Кристиана IV. По Вергеландсвейену, к Дому литературы. Вверх по Хегдехаугсвейену на Богстадвейен и по всей Майорстуэн. Потом назад к парку Фрогнер, вниз на улицу Фрогнер, вниз по Вика и дальше к порту.

Затем они поехали по точкам. Сначала в синагогу, но Шелдона там не оказалось. Потом в круглосуточный топлесс-бар — Шелдона там тоже не было. Еще по книжным магазинам — и опять напрасно.

Ларс предложил переночевать в городе. В каком-нибудь красивом месте. Дорогом. Может быть, в «Гранд-отеле»?

Но в «Гранд-отеле» не оказалось свободных номеров, так что они отправились в соседний «Континенталь».

Ларс спал крепко. Он совершенно вымотался.

Рея лежала без сна, уставившись в потолок, прокручивая в голове свою жизнь.

Завтрак в отеле «Континенталь» действительно хорош, но Рея есть не хочет. Она окунает палец в горячий чай и начинает водить им кругами по краю фужера для воды, пока не раздается низкий звук, напоминающий прощальный крик потерявшегося детеныша кита.

— Если бы я это сделал, мне бы не поздоровилось, — замечает Ларс.

— Прости.

— Как ты спала? — спрашивает он.

— Я бы предпочла оказаться дома.

— Это вряд ли.

— Как же мы теперь вернемся в квартиру, зная, что там убили женщину? И как долго мы сможем оставаться в гостинице?

— Знаешь, есть люди, у которых проблемы намного сложнее наших.

— Это так. И было бы невежливо обсуждать наши, если бы эти люди сейчас тут сидели, но их нет, так что давай поговорим о нас.

Ларс улыбается, впервые с тех пор как они остановились в гостинице. Рея тоже улыбается.

— Иногда ты рассуждаешь, как твой дед. В основном, когда его нет.

— Он меня вырастил.

— Ты переживаешь за него?

— Я слишком потрясена, чтобы переживать.

— Нам необязательно оставаться в гостинице. Давай поедем в летний домик. Я могу взять несколько выходных.

— У меня с собой ничего нет, кроме зубной щетки.

— Но у нас там кое-что есть. Мы можем забрать все необходимое перед отъездом.

— А нам можно уехать?

— Я позвоню Сигрид Одегард и предупрежу ее о нашем отъезде. Если только они не пожелают оплачивать нам гостиницу.

Ларс пьет черный кофе и ест тост с яйцом. На нем белая, с короткими рукавами рубашка навыпуск, дизайнерские джинсы и кожаные ботинки.

— Как ты можешь есть? — спрашивает она.

— Это всего лишь завтрак.

— Все это тебя не трогает? Мир вокруг не рушится? Ты не чувствуешь себя опустошенным?

Ларс ставит кофейную чашку и несколько раз постукивает по столу:

— Я стараюсь об этом не думать. Я просто пытаюсь понять, что делать дальше.

— Как в компьютерной игре.

— Это несправедливо и нехорошо.

— В твоих устах это звучит как обыкновенный выбор. Неужели это тебя не пробирает? Тебе не страшно? Я в ужасе. Все эти враги в голове у деда, весь этот его едва сдерживаемый гнев. Я помню, когда была маленькой, он смотрел на меня с такой любовью и нежностью, а потом — бах — в мгновение ока он уже сердился. Не на меня. На меня он ни разу не рассердился. Раздражался. Он все время был раздражен. Он разводил руками и спрашивал меня, что я обо всем этом думаю.

«Ну почему ты считаешь, что это хорошая идея?» — говорил он. Выступал против всего мира. Когда я подросла, говорил, что, глядя в мое лицо, он видит бесконечную глубину человечности и все, что мы теряем, когда кто-то уходит из жизни. Это напоминает о людях, которые убивали детей, глядя при этом им прямо в глаза. И что нам всем с этим делать?

И он начинал говорить о Холокосте. О нацистах, которые стреляли в головы детям на глазах у их родителей, чтобы доказать себе, что они выше ничтожной человеческой жалости, потому что они — сверхлюди, как сказал им Гитлер. Они связывали семьи струнами от рояля и, застрелив одного, бросали в Дунай, чтобы утонули все. Убивали людей в газовых камерах. Бросали их в ямы и засыпали известью еще живых…