Под небом Палестины (СИ) - Майорова Василиса "Францишка". Страница 66

— Как предложите его наказать, друзья? — со свирепым задором спросил Рон и наступил Яги-Сияну на горло в готовности проломить шею.

Некогда могучий властитель и полководец, держащий в страхе весь христианский Восток и привнёсший столько мучений в жизнь как крестоносцев, так и собственных подданных, захныкал, словно ребёнок. Слёзы затмили испуганные глаза и скатились по морщинистым щекам, перемешавшись с кровью.

— А ну молчать! — прикрикнул Рон и налёг на ногу — хриплый стон вылетел из окровавленной груди Яги-Сияна. Жеан точно очнулся ото сна.

— Всё! — крикнул он, кидаясь в толпу. — Довольно! Ему хватит!

Но никто не слушал и не слышал его.

— Переломать конечности и подвесить его на стену крепости — пусть все видят, что бывает с теми, кто бросает вызов крестоносцам! Но сначала вырвать яйца и запихнуть ему в глотку! — прорычал Эдмунд.

— Эдмунд, нет! Не нужно! Сарацины и так проигрывают! — Жеан бросился к своему военачальнику, хватая за руку, но тот оттолкнул его — не то нарочно, не то безотчётно.

— Есть ли прок с ещё одного трупа на стене? — усмехнулся Рон. — Через пару дней он всё равно станет неузнаваем. Будь проклято азиатское солнце! А вот за голову этого мужеложца Его Сиятельство посулит нам внушительную сумму!

Жеан вскрикнул не то от возмущения, не то от изумления, когда Рон и Эдмунд, ободряемые весёлыми криками товарищей, снова подняли Яги-Сияна с земли, и, едва тот попытался вырваться, вдарили в прямоугольную стену донжона. Яги-Сиян ахнул и ничком упал на землю. Красновато-жёлтый мозг растёкся по каменной кладке.

— Славный удар, — сказал Эдмунд. В голосе его не слышалось ни волнения, ни злорадства — одно святое равнодушие.

Рон склонился над мёртвым телом и принялся резать коротким мечом шею Яги-Сияна в районе кадыка. В лице белокурого рыцаря сквозило мрачное удовлетворение, перемешанное с нескрываемым омерзением, — даже в рукавицах он не любил пачкать своих холёных рук. Лишь одно — возможность приумножить богатства и прославиться — могло отважить его на такой поступок.

Кожа и мясо сочно хлюпали. Кровь пузырилась, заливала руки Рона, заставляя его милое лицо кривиться в гадких гримасах. Позвонки трескались под рубящими ударами меча. Жеан стоял похолодевший, чувствуя прилив противоречивых чувств. Яги-Сиян, несомненно, заслужил гибель, и Жеан впервые поймал себя на мысли, как ненавидит его. Обагрённый снег, злой ветер, срывающий скальп, жуткий, прожигающий до костей холод, грязь, голод, груды трупов, опустошённость, боль, слёзы и вновь опустошённость — такая, что порой не понимаешь, жив ты или мёртв, — всё это являла собой война на истощение, всё это являл собой Яги-Сиян — посланец долгой и безжалостной Зимы. Вместе с ним уходила Зима. Уходили все невзгоды, мутя чудовищные картины минувшего. И это, как бы ни хотел Жеан убедить себя в обратном, вселяло злорадное торжество. Быть может, он напрасно бросился на защиту Яги-Сияна? Быть может, именно такая смерть угодна высшим силам? Однако христианская добродетель, заложенная в Жеане с младенчества и до сих пор не сгубленная войной, неустанно твердила ему изнутри:

«Не позволяй слепой ненависти затмить твой рассудок! Взгляни на Рона, взгляни на его людей и спроси себя: может ли добро твориться во имя зла и твориться таким образом?»

— Эдмунд! Ты великолепно проявил себя. Можешь взять свою долю. Вон его сабля. Взгляни на рукоять — она, должно быть, рубиновая. Если продашь такое оружие, станешь процветать до конца дней, если же решишь сражаться, оно будет светиться в темноте и ослеплять врагов за милю! — сострил Рон, не отрываясь от своего занятия, и добавил с ленцой: — Всё равно мой сундук уже ломится от трофеев.

— О-о-о, Боже! Чистый дамасский булат! — захлёбываясь от восторга, завизжал Эдмунд.

— Знаете… было бы впору перебить его потомство, чтобы навсегда избавиться от этой чумы, — сказал Рон, пренебрежительно глядя на Эдмунда, что бросился на щедрый подарок точно голодный пёс на кость.

— А женщин?

— Среди них наверняка найдутся лакомые плоды. Думаю, Эдмунд…

«А нам? А нам что?» — послышалось из уст шестерых крестоносцев. Рон сорвал с шеи Яги-Сияна окровавленное ожерелье из изумрудного бисера и швырнул в толпу. Оно разлетелось на множество бусинок, крестоносцы с оживлённым гомоном принялись собирать их, расталкивая друг друга.

В этот момент неясное смятение Жеана уступило место прямо противоположному чувству — сильное и необычайно мерзкое чувство защипало у него в горле. Торжества больше не было. Осознание мотивов крестоносцев, что были движимы вовсе не желанием восстановить справедливость, но единственно жаждой крови и обогащения, вызвало у Жеана тоскливую злобу и пересилило ненависть к Яги-Сияну. «Разве это честный бой? Разве такое убиение достойно христианского воина? Они набросились на него, словно волки, — на него одного! Они изгалялись над ним, как не изгалялись римские варвары!» — думал Жеан, и тут же его сердце воспламенялось радостью: он победил искушение.

Негодяй Рон! Сколько ещё злодейств он совершит?

***

Лошадь Жеана, едва переставляя ноги, шествовала по узкой улочке, устланной разбитыми телами мёртвых и умирающих. Отдалённые отзвуки битвы почти стихли в сгущающихся сумерках — объединённая армия крестоносцев и взбунтовавшихся армян неумолимо брала верх над основной сарацинской армией. Всё новые и новые участки города, всё новые и новые улицы, парки, башни переходили под их владычество. Гражданские лачужки нещадно разорялись, хотя в основном измученные крестоносцы охотились за пищей, а не скудными деньгами. Мужчины вламывались в мечети, окропляли кровью молельные коврики, не щадя ни женщин, ни детей, ни стариков, и хватали столько добра, сколько могли унести: били витражные окна, оборачивали сундуки, отсекали от стен лепные украшения. Однако Жеан не ощущал страстного, возвышенного торжества, какое изначально ожидал ощутить в случае достижения победы. Даже бесчинства собратьев не возмущали его. Им овладело необъяснимое вялое бесстрастие. Сидя на лошади, он чувствовал, будто не она несёт Жеана, но умиротворённые волны безбрежного океана увлекают его куда-то в далёкие, неизведанные дали.

«Победа? Поражение?

Ну так и что же?..» — такие мысли кишели в голове молодого крестоносца.

Смертельная слабость сковывала члены Жеана, веки тяжелели, и рвотогонная пустота до боли сводила его изнутри. Свежие раны пылали огнём, в глазах мутилось от боли. То и дело он хватался за грудь и надрывно кашлял, тщетно пытаясь пропустить через лёгкие побольше сухого горного воздуха, гортань его мучительно раздирало от жажды. О поиске воды не могло идти и речи. «Передохнуть… забыться… хотя бы на крохотное мгновение. Не чувствовать всего этого… не чувствовать этого омерзительного зловония, веющего от земли, не чувствовать этой боли, не слышать скрежета металла… не слышать и не чувствовать ничего. Эта кольчуга… точно наглухо запертая печь… вон её! Кто-нибудь…»

— Жеан, — выдохнула подоспевшая Кьяра, заставив его вздрогнуть от неожиданности и скорчиться от ядовитой боли. — Это… победа.

Жеан оглядел Кьяру с ног до головы. Весь её нарамник был забрызган кровью и грязью, кольчуга в некоторых местах порвана, а лицо, некогда чистое и приятное, сплошь исполосовано свежими царапинами.

— Помоги мне.

Жеан остановил лошадь и, пошатываясь, сошёл вниз, но, когда ощутил под собой твёрдую почву, ноги его подкосились.

— Держись. — Кьяра взяла Жеана под руку и повела в сторону бедняцкого жилища из самана и дерева, опустевшего и окружённого пальмами.

Войдя внутрь, Жеан уселся на пол, прислонившись к стене: не было сил даже на то, чтобы взобраться на грубое подобие кровати, покрытое засаленной орнаментной пеленой. Холодная волна блаженства разошлась по всему телу. Он чувствовал облегчение, такое знакомое упоительное облегчение, напрочь затуманивающее разум после всякого изнурительного сражения. Однако на сей раз это было нечто большее, чем изнурительное сражение. Жеан очутился в самом центре кровавого кошмара, беспрерывно длившегося целые сутки, и, в отличие от прочих повседневных стычек, не давшего ни малейшего послабления за всё время.