Огненная кровь. Том 1 (СИ) - Зелинская Ляна. Страница 14

— Лучше быть идиотом и трусом, зато живым, мой князь, или, по-твоему, лучше поджариться на костре храмовников, как куску грудинки? Или гнить в тюрьме? А горло горит оттого, что ты пускал им вчера огонь перед теми шлюхами. А оно тебе зачем, спрашивается, сдалось, мой князь, коли им и так уплачено? Чего их было развлекать? И ещё! Ежели ты не погонишься за мной снова с вертелом, то я скажу насчёт вчерашнего. Храни нас Всевидящий отец, но ты собирался драться на дуэли с сыном главы Тайной стражи! Как ты только додумался до такого? — Цинта всплеснул руками.

— Я не собирался с ним драться, Цинта. Я собирался его убить. И сделал бы это, если бы ты не помешал мне своей отравой.

— Убить? Мирна-заступница! Да что на тебя такое нашло? Ты ведь сам виноват — не надо было оскорблять честь его сестры! И кто тянул твою милость за язык?

— Оскорбил честь? В самом деле? — князь принялся отряхивать от перьев рубаху. — Да эту честь до меня оскорбили ещё два десятка человек, а может, и две сотни, однако он вздумал дерзить только мне. И замолчи уже, я почти забыл о том, что ещё вчера хотел проткнуть тебя вертелом.

— Мой князь, ты вчерась опять баловался силой. Опять грибы эти ел, чадил курьмой и зажигал огонь пальцами. И девки все видели! А у соседей ночью пали два коня, и с утра уже все на ногах, я едва успел в кормушку плесневелого зерна подбросить. Ведь враз бы на нас подумали! Я ещё…

— Цинта, да перестань ты! И сколько раз просил тебя — не называй меня князем! — Альберт натянул штаны и заглянул в пустой кофейник. — Вот скажи, что ещё остаётся бастарду, кроме пьянства, грибов и баб?

— Эээ, мой князь, ты ещё слишком молод, чтобы впадать в чёрную меланхолию! — отмахнулся Цитна. — Кони-то тебе чем не угодили?

— А с чего ты взял, что это я порешил соседских коней? На кой ляд мне эти каурые клячи?

— Ну а кто ещё? Где ты силу брал для своих фокусов?

— Знаешь, для того, чтобы зажечь пальцами пару свечей мне и своих сил хватает, — ответил Альберт, доставая чернила и бумагу, — да и чего ты привязался? Как что не случись, так ты сразу смотришь в мою сторону! Ну подумаешь пали два коня! Что, до нас тут кони не дохли, а? Зато как вчера было весело! Там, на кухне, вино ещё осталось?

— Весело? Нет, Альберт, это не весело. Это — опасно! За это нас с тобой того и гляди сожгут на площади или утопят в бочке! Особенно после таких дуэлей! Нам только Тайной страже не хватало насолить! — воскликнул Цинта, сметая на поднос кости со стола. — А вина на кухне нету, и в погребе нету, и денег, заметь, тоже нету, чтобы его купить. Поиздержались мы на шлюх-то! Я тебе яблочек мочёных сейчас принесу или рассолу.

— Да какого ещё рассолу! Горло и так дерёт, будто я ежа сожрал. Лучше молока, — хрипло ответил князь, разглядывая пустые бутылки. — Вот Дуарх раздери этих женщин, всё выпили! Ладно, тащи своих яблочек, что ли, и крынку с молоком.

Ну и кто ест мочёные яблоки с молоком?

— Не стал бы я с утра мешать мочёные яблоки с молоком, учитывая вчерашнее, — деликатно ответил Цинта, — да и ты ведь ещё собирался к леди Смолл…

— Если я не сдох после твоей вчерашней отравы, то уж от молока точно не помру. А к леди Смолл, я, пожалуй, больше вообще не поеду, — ответил Альберт, черкая что-то пером на листе.

— Вот как? И с чего вдруг такая размолвка?

— Знаешь, вчера я хотел написать ей сонет и убил на это весь вечер. Но потом понял, что к слову «любовь» могу срифмовать только «кровь» или «морковь». Но кровь и любовь рифмует каждый дурак после кружки сидра! И, веришь ли, после двух часов размышлений я даже всерьёз задумался, как вплести «морковь» в сонет! — Альберт воткнул перо в чернильницу. — И тогда меня осенило, что женщина, сонеты о которой наводят на мысли о моркови, мне точно не нужна. Так что нет, я больше не поеду к леди Смолл.

— И такой вывод ты сделал на основании того, что не смог подобрать подходящую рифму?

— Цинта, когда тебя по-настоящему волнует женщина, ты можешь на лету срифмовать даже брюкву и тазобедренную кость, но поверь мне, что мысли о брюкве и костях тебе даже в голову не придут.

— Иной раз я смотрю на то, как ты придумываешь рифмы, разглядывая больного, и не понимаю, кто ты у нас больше: лекарь, поэт или князь?

— Эх, Цинта, — усмехнулся Альберт, — я поэт по призванию, а лекарь по недоразумению! Ну а князем я уже сто раз просил меня не называть.

— Не знаю насчёт поэта, но лекарь из тебя получился бы хороший.

— А ты, таврачья твоя душонка, хочешь сказать, что он не получился? — рассмеялся Альберт.

— Почта с утра пришла, — Цинта положил на стол тонкий конверт. — Одно письмо, и весьма странное.

— Письмо как письмо, чего в нём странного? — спросил князь, разламывая печать.

— Чутьё мне так подсказывает, — вздохнул слуга, полируя стол рукавом ошанки.

— Ох уж это твоё чутьё…

— А подушки зачем подрал, мой князь? Перья теперь везде!

— Это не перья, а снег на Голодном перевале, на котором я чуть было не замёрз весной, когда сдуру поехал короткой дорогой в Лисс. Как ещё было дамам показать мои мытарства?

— Дамам? Можно подумать то были дамы! Дамы — по десять ланей за ночь! — снова принялся причитать слуга. — А денег-то у нас совсем нету, мой князь, только то и осталось, что я выручил за мазь от коросты, румяна и укропный настой от колик, и из тех ты уже половину спустил на шлюх. То есть, на дам!

— Да замолчи ты уже! Хватит стенать. Я обещал сделать мазь от ревматизма леди Карлайд, а её мужу поставить пиявок, так что разживёмся деньгами к вечеру.

— Пиявки — это хорошо, надо только до обеда за ними сходить, пока солнце ещё не высоко. А для мази что понадобится? А то у нас и масла-то чуток осталось, и прополиса, — но вопрос так и повис в воздухе, потому что Альберт внимательно читал письмо.

Цинта подхватил поднос и хотел уже удалиться, но не успел он и двух шагов сделать по лестнице, как в камине полыхнуло жаром, ухнуло в трубу так, что, заплясали чашки на столе, опрокинулся пустой кофейник и подсвечник с грохотом рухнул на пол, а в комнате запахло грозой. Волна силы едва не сбила с ног, смела каминные щипцы, бутылки, огарки свечей и, подняв облако утиных перьев, выплюнула их в окно, хлопнув в такт ставнями.

Цинта даже присел от неожиданности, замер и, сотворив охранный знак, проворно метнулся в комнату и застыл на пороге:

— Что случилось?

Князь застывшим взглядом смотрел на письмо.

— Отец умер, — усмехнулся он зло и, смяв бумагу одной рукой, швырнул её в камин.

Огонь, словно поджидал хрупкий листок. Вспыхнул яростно и сожрал его с неистовой силой, выдав фонтан синих искр, а затем, сплясав победный танец, пламя тут же угасло, в мгновенье ока превратив бумагу в прозрачные нити пепла.

Лицо князя преобразилось, куда делась похмельная лень и меланхолия, брови сошлись на переносице, серые глаза заблестели, и он улыбнулся какой-то странной торжествующей улыбкой.

— С-с-оболезную, — пролепетал Цинта, который только сейчас услышал о том, что отец князя Альберта, оказывается, был жив.

— Соболезнуешь? Дуарх тебя раздери, таврачий сын, да ты должен меня поздравить! — воскликнул Альберт, начав торопливо надевать сапоги.

— Поздравить? — вопросительно поднял брови слуга. — С чем?

— Теперь я, наконец-то, могу вернуться домой.

— Но ты ведь говорил, что твой отец давно умер и что дома у тебя нет?

— Да? Я такое говорил? Ну так я тебе соврал. А может, просто был пьян, — подмигнул ему Альберт.

Его внезапная лихорадочная весёлость испугала Цинту, и он, покосившись на охранный знак над камином и пепел от письма, потрогал на шее амулет и произнёс негромко:

— Надо бы зажечь свечу и произнести молитвы.

— Ну, молись, если хочешь. А я не стану, — пожал плечами князь. — А вообще лучше иди и седлай коней!

— Гневишь ты Богов, Альберт. Мог хотя бы сделать вид, что сожалеешь.

— Зачем мне делать вид, что я сожалею, если я не сожалею? Это лицемерие, мой друг, а я не лицемер. Так что я не буду молиться, уж извини, — князь развёл руками.