Солдат и женщина (Повесть) - Шульц Макс Вальтер. Страница 11

Для начала я скажу тебе, лошадь, что называть я тебя буду лошадью. Арестант — это никакое не имя, Арестант — это временное прозвище, данное властями. Тебе бы зваться Голодухой. Либо Нюхалкой. Либо Глазастиком. Я так тебе скажу, лошадь, все зависит от Почему. Если ты не понимаешь Почему, ты не понимаешь и Потому, а если ты не понимаешь Потому, значит, ты во всем участвуешь, хоть и бессознательно. Тогда ты позволяешь измываться над собой, а сама думаешь, что так, мол, все и должно быть. Я тебе вот что расскажу, лошадь. Когда мы еще жили на барском дворе, я со своей Марией, к нам в людскую каждый вторник в восемь часов вечера, а зимой на полчаса раньше приходил проповедник. Он, проповедник этот, был из саксонских гернгутеров [1]. Уцелевших. Раньше, говорят, их было в Саксонии великое множество. Каждый вечер во вторник с восьми до девяти, а зимой с половины восьмого до половины девятого весь дворовый люд, братья и сестры во Христе, собирались вместе. Все равно форейтор ты или судомойка, дворецкий или горничная, старший батрак или младшая батрачка. А когда порой на проповедь заявлялись барин либо барыня собственной персоной, проповедник и к ним обращался точно так же, как и к нам. Это было очень приятно, скажу тебе прямо. Но проповедник говорил, будто человек не должен задавать вопрос «Почему?». А это было неправильно. Ведь с «Почему?» у существ высшей породы все и начинается. Даже у тебя, лошадь. Поэтому с тобой и можно разговаривать. Как ты думаешь, почему нужна лошадь той женщине, у которой ты ела сено? Потому что ей нужна лошадь. Если сено не ворошить, оно сгниет. Если не ворошить свою беду, она тебя одолеет. Собака, которая сейчас воет где-то вдали, она ведь тоже ничего не хочет, кроме как переворошить свою беду. Только она не знает как. Вот оттого-то она и воет, глупая собака. А мой мальчик, он ведь тоже всего лишь хотел переворошить свою беду, но не знал как. Да и со мной, лошадь, со мной ведь, по правде говоря, тоже так было, когда я взял себе его пистолет. Высшая порода должна отыскивать выход. Но как узнать, что кому нужно на самом деле? Вот в чем трудность, лошадь. Женщине, той нужна лошадь. И старшина прекрасно это понял. Понять понял, а тебя не отдал. Потому что война. Потому что во время войны не так-то просто безо всякого списать учтенную рабочую лошадь. Наш брат по сути тоже учтенная рабочая лошадь, все равно кто ты на войне — доброволец, военнообязанный или военнопленный. Вот только нашего брата легче списать в войну. Да и не только в войну. Старшину можно тоже причислить к нашей братии, как мне кажется. Ему эти фокусы не нравятся. Ему не так-то легко тебя списать. Тебя ли, меня ли. Но ведь он знал, что ради женщины необходимо списать лошадь. И я это знал. Что нам оставалось делать? Пойти на небольшую хитрость, некоторым образом перехитрить учетные листы. Только не думай, лошадь, что здесь был налицо сговор. Не сговор, лошадь, не сговор, а наитие. Коль скоро человек осознал, что нужно и почему, его высшая порода даст ему какой-нибудь совет. Но дело обстоит следующим образом: перехитрить учетный лист можно, перехитрить женщину и целый народ нельзя. Нельзя при данных обстоятельствах и данном характере. Когда чудо-лошадка выглянула из черной дыры, из погреба, женщина прогнала ее в холодную ночь. А винтовку забросила в сани. Если вдуматься, в этом поступке ничего хорошего нет. Можно отбросить винтовку. Можно отбросить страх, но ведь можно отбросить и выдержку, можно упасть духом. А зачем женщине падать духом? С какой стати? Лучше честно украсть, чем плохо схитрить. Ты меня понимаешь, лошадь? Старшина, тот бы понял. А сейчас самый благоприятный момент. Сейчас или никогда.

Идея с честными намерениями украсть лошадь возникла у Рёдера во время речи, обращенной к лошади. Внезапно. К концу речи. Он встал. Сейчас, минут через десять или, скажем, пятнадцать после того, как солдат подбросил дрова в костер и снова заполз в палатку, момент самый подходящий. Сейчас наверняка все спят крепким, глубоким сном. Только два пункта вызывают сомнения. Первое, что старшина не спит, а размышляет. Второе, что, если лошадь его учует, она с радости загромыхает ручкой от ведра. Поэтому Рёдер не направился прямиком к лошади и к костру. Для начала он ушел с наветренной стороны, описал еще половину дуги и подошел к биваку с запада. Идти, не производя шума, ему было нетрудно. Земля окаменела от мороза. И когда под ногами рассыпчатый, легкий снежок вдруг издавал скрип, Рёдер на мгновение замирал. Ближе к огню, между костром и фурой снег не скрипел. Лошадь он сперва угостил двумя картофелинами прямо из рук. Двумя — как и себя. После чего лошадь засунула морду ему под шинель. Пока все шло хорошо. Теплое дыхание лошади согревало ему лицо и шею — наверно, так чувствовал себя первый человек, когда господь вдохнул в него душу живую. Прежде чем отвязать намотанный на ось конец недоуздка, он выдернул проволочку, на которой висело ведро. Жестяное, оцинкованное ведро вполне может заменить исчезнувшую зажигалку. А зажигалка — вещь нужная. Он бросил в ведро немного горящих углей из бивачного костра, наполнив его примерно до половины. Теплое, божественное дыхание лошади подсказало эту затею с ведром. Без огня человек — не человек. Тем более когда стоит такая холодина.

Рёдер повел жеребца шагом на коротком поводке. Два одеяла, из которых вне всякого сомнения одно, а то и оба раздобыл Плишке, Рёдер тоже бы с превеликим, удовольствием честно украл, как и лошадь. Но не надо злоупотреблять удачными идеями, не надо подбирать то, чего вообще никто не терял. Снова нырнув в ночную тьму, он ласково попросил жеребца, чтобы тот разрешил вскочить ему на спину и поскорее ускакать прочь. И еще чтобы жеребец не боялся горячего ведра. Он, Рёдер, проследит, чтобы горячая жесть не прикасалась к лошадиному боку. Тем более бок от ведра отделяют попона и торба с овсом. Лошадь поняла его так, что лучше и не надо. Позволила вскочить и сразу пошла легким галопом.

Рёдер пустил ее против ветра. Ему надо было возвращаться в северном направлении. Его план окончательно созрел. Когда рассветет, легче будет ориентироваться. Когда светло и не метет снег, в степи далеко видно. А хорошо видит тот, кто видит первым. Всадник увидит в степи далекий домик, который отыскивает. А люди в том домике его не увидят. Поскольку они его не ищут. При свете дня он хотел бы объехать вокруг домика, оставаясь все время примерно на одном от него расстоянии. Ему надо только отыскать овин возле разрушенного фольварка. Там можно будет вырыть в соломе дыру и вздремнуть часок-другой. Не до разгара дня, нет, от силы три-четыре часа. Потому что, когда они хватятся лошади, у старшины возникнут некоторые подозрения и он организует поиск. Поисковая группа сперва наведается в каменный домик и лишь потом в овин. Из такого овина можно соорудить временную конюшню. Достаточно подпереть ее кольями. Правда, Рёдер не думал, что старшина отрядит людей искать лошадь. Воруют нынче много, кто честным, кто нечестным путем. А находят мало. Если старшина — человек неглупый, он предпочтет обойти стороной и кирпичный домик, и соломенную скирду. Если запрягутся трое, фуру можно доставить в лагерь и без лошади. Словом, Рёдер не думал, что его станут искать. Но ведь человек может и ошибиться. А Рёдер хотел действовать наверняка. Он хотел вздремнуть часок-другой — тем временем испекутся картофелины, а лошадь подкормится сечкой — и уехать прочь от овина. К холму. Да, может быть, к холму. И только на следующую ночь он перегонит лошадь поближе к домику. А уж оттуда Обжора и сам найдет дорогу.

Он же тем временем найдет свою дорогу, тоже сам. К юго-востоку. У кого хватает смелости докопаться до Почему и продуманно сделать Необходимое, тот родился под счастливой звездой. А если и не под счастливой, тоже не беда.

Зажимая поводья в одной руке, а ведро с жаром — в другой, Рёдер поехал сквозь нескончаемо долгую ночь против ветра. Когда ведро начинало раскачиваться, за конем и всадником поднимался шлейф искр.