Солдат и женщина (Повесть) - Шульц Макс Вальтер. Страница 9

Вот мы и отмахали этот изрядный кусок. Женщина первым делом оттолкнула немца примерно на пядь от оглобель, потом и вовсе вытолкала из упряжки. Дорога была долгая, и за всю дорогу женщина не проронила ни слова, лошадь не услышала ни одной команды. Только и было слышно, как скребут полозья по снегу. Да один раз прозвучал отдаленный рокот самолетных моторов, далеко и высоко над облаками. Направление — на юго-восток — пленному дозволили выбирать самостоятельно. Он ориентировался по ветру. Потому что ветер и остатки снежной крупы шли с севера. А в этих краях ветер долго дует в одном направлении.

Итак, Рёдер, освобожденный от сбруи, повернулся. Женщина уже прицелилась, упершись прикладом в бедро. Правая рука у нее, как и вчера, была на перевязи. Если бы старшина не предавался столько времени проклятым раздумьям, когда разговор зашел о лошади, все сложилось бы по-иному. Скверная привычка у русских — подолгу размышлять.

«Будь по-твоему, женщина».

Рёдер проговорил это на своем языке. Громко и отчетливо. Хотя в горле у него першило. Кто знает, не надумала ли женщина перед расстрелом запретить ему говорить по-немецки или вообще издавать какие-нибудь звуки. Во всяком случае, она яростным дискантом и без секунды промедления обрушила на него целый поток русских слов. Чаще других повторялись два: «давай!», во-первых, и «сатана», во-вторых. Тут и не захочешь да поймешь. Пошел прочь, сатана! Больше здесь не показывайся! Можешь есть снег, можешь глодать себя самого! Пошел прочь, сатана! Хотя она, вероятно, пустит и пулю вдогонку, когда сатана решится уйти прочь. Кто уходит, у того остается надежда. Последнее, самое последнее, чтоб ему провалиться, милосердие.

Рёдер напрягся. Хотел еще раз показать женщине, что он уже принял должную позу и готов встретить смерть, как подобает. Женщина не переставала что-то выкрикивать яростным дискантом. Сколько времени человек может стоять в позе?

— Расстрелять! — в отчаянии завопил Рёдер тоже по-русски.

И тогда женщина смолкла. Она стояла чуть сгорбясь. Из-за прижатой к бедру винтовки и поврежденной руки. А еще из-за того, что злость клонит человека к земле. Поэтому женщина смотрела на мужчину снизу вверх. В ночи и в горе у человека обостряется зрение. У нее было все то же недоброе лицо, что и днем, когда он по ступенькам спускался впереди нее в погреб, Рёдер узнал это выражение. Оно уже было ему знакомо. Резко мотнув головой, женщина дала ему понять, чтобы он убирался на все четыре стороны. И это было ее окончательное решение, потому что она швырнула винтовку в сани, сама встала между оглоблями, а пленного — свою распряженную лошадь — оставила посреди ночи и посреди степи. Рёдер еще некоторое время слышал, как шуршат полозья по снегу. Потом все стихло.

Разум явно отказывается мне служить. Я мог бы и раньше догадаться, что она не намерена меня убивать. Ведь картошку она у меня не отняла. Если поглядеть сзади, мешочек с картошкой отчетливо виден под шинелью. Ей трудно теперь придется, сани тяжело оттягивают постромки, особенно когда работаешь одной рукой. Но, понимаешь, Мария, я не имею права ей помогать. У нее остался один ребенок. А еще потому, что и сама она — неплохой человек. Ты мне вот что скажи, Мария, ты ведь лучше разбираешься в женщинах. Скажи, почему она заставила меня тащить пустые сани? Приказала? Или нет? Или я сам запрягся, по доброй воле? С чего я взял, что должен умереть в оглоблях? Хотела ли эта женщина, чтобы я умер, как умирают лошади? Помоги мне, Мария. Скажи, что мне думать. Я не хочу сдаться. Я не хочу быть лошадью, не хочу умирать. Не хочу жить, как лошадь. Я ведь не лошадь, я человек.

Беззвездная ночь, степное бездорожье. Рёдер собрался держать путь на юго-восток. Он сказал себе: если ветер, как я и предполагал, дует с севера, а мне надо на юго-восток, значит, ветер должен дуть мне сзади, искоса, в мочку левого уха. А там что бог даст! Время от времени Рёдер останавливался, снимал наушник и проверял свой курс по ветру. Отсутствие посоха очень его удручало. Он знал, что крепкая палка, палка — спутник и проводник, была бы ему очень кстати. Палка идет впереди человека, она говорит ему, куда можно ставить ногу, а куда нельзя. С палкой ты можешь даже плясать при виде опасности. Злобный собачий вой, вот уже сколько времени доносящийся спереди, еще раз подтвердил, как ему не хватает палки. Все наличное на что-нибудь да сгодится. Но тот, кто без дубинки выходит навстречу опасности, тому несдобровать. Рёдер надумал обойти опасность стороной. Отклонясь к юго-западу, он тотчас ощутил перемену ветра на своем правом ухе.

Все свои надежды он сейчас возлагал единственно на овин. Он напрягал глаза, чтобы не прозевать черную массу овина, который вчера, к своему великому удивлению, обнаружил поблизости от фольварка. Овин большой и высокий, как дом. Вот только лежал он в прямо противоположном направлении, и с каждым шагом Рёдер уходил от него все дальше и дальше. Наверно, лучше бы всего ему топать на восток. Чтобы ветер дул в лицо. И чтобы оставалась надежда на овин и на приют, который можно в нем обрести. Не бояться холода. И наконец, выспаться. Не сдаться — это, помимо всего прочего, означает сохранять спокойствие, даже если спасительная мысль слишком поздно осенит тебя. Но это отнюдь не означает, что ты можешь спокойно опуститься на снег и заснуть. Ибо такое спокойствие грозит обернуться вечным покоем. Нет, идеи должны приходить в голову своевременные, если только ты хочешь выстоять. Своевременные и хитроумные. Как это говаривал старик Бромбергер? «Покуда человек окончательно не свихнулся, он меняется в лучшую сторону». Впрочем, насколько я помню, он и еще кое-что к этому добавлял. Вот что добавлял старик Бромбергер, Давид Бромбергер: «…меняется в лучшую сторону, хотя ему самому от этого не становится лучше». А Давид был достаточно хитроумный. И мысли у него всегда были своевременные. И всегда он колесил по разбитым дорогам из деревни в деревню. Зимой и летом. Даже если какая-то идея слишком поздно тебя осеняет, ты не должен поддаваться беспокойству. Ты не должен путать предпоследний шанс с последним. Овин возле изрешеченного пулями фольварка был бы для тебя не более как предпоследним шансом. А ты должен охватывать глазом все, раз ты хочешь выдержать.

Ночь длинна, как Страшный суд. Если когда-нибудь настанет день, я непременно его отпраздную. Когда рассветет, мы перекусим. Морковка, конечно, лучше бы, чем сырой картофель. Морковь полезна для глаз. А сырой картофель хорош против цинги. Тушеный картофель с морковью. На неделе Мария дважды его готовила. По четвергам — с говядиной, по понедельникам — без. Вот только зажигалки нет. А к завтраку картошка должна быть готова. Ну, Рёдер, придумай же что-нибудь.

Рёдер пальцами выудил из мешочка две картофелины. Взял в каждую руку по одной и снова сунул руки в рукавицы. До завтрака сырые картофелины хоть немного разогреются. Тот, кто хочет выжить, должен прежде всего заботиться о своем желудке.

Теперь прямо на юг, чтобы ветер дул в затылок. Вот если бы Плишке сбежал, он бы наверняка долго не продержался, потому что Плишке не владеет собой в смысле еды. Он что найдет, то и слопает, хоть замерзшее, хоть заплесневелое. Помяните мое слово, Плишке еще застрелится. Возможно, он больше смыслил в жизни, чем мы, бродяга, галицийский немец. Одни только австрийцы вообще знали, что это за Галиция такая. В мехах и шкурах Плишке тоже разбирался, как дипломированный скорняк. Каждый год шеф брал Плишке на ярмарки — закупать меха. Возил аж до Лейпцига, а в мирное время даже куда-то в глубь России. Плишке знал, как делают деньги. Только сам их никогда не имел. Теперь мы с ним квиты. Один раз он мог меня продать. И тогда не миновать бы мне тюрьмы и штрафбата. Но он только пригрозил: «Ой, Рёдер, подвинти гайку, не то угодишь под военно-полевой суд». Пригрозил, но не донес. Зато и потрошил меня потом, как рождественского гуся. Ты почему говоришь: спер? Я не спер, а взял у тебя, Рёдер. Ты, поганец этакий, разве не помнишь, что за тобой должок?