Последний довод главковерха (СИ) - Перестукин Виктор Леонидович. Страница 48

— Ты зря упираешься, Оксана, пойми, я не пораженец, немца мы разобьем, но не сейчас, не завтра, а бомбардировки с каждым днем все страшнее, и по земле он давит, возьмет Киев, или нет, повернуться может всяко, а рисковать ни к чему, лучше уехать и переждать, а потом спокойно вернуться.

— Но ты же не едешь.

— Я боец, мне воевать надо, у меня завтра отпуск заканчивается, я в госпиталь назад не успеваю уже, на сборный пункт пойду. Если б мне не воевать, я ни минуты бы не раздумывал. Мне нельзя, а тебе надо ехать, в Москву, Казань или на Урал, квартиру или домик снимешь, или купишь…

— Ты потом приедешь ко мне, когда все кончится?

— Тебе, Оксана, меня ждать не надо, устраивайся, как сумеешь, я бы тебе даже посоветовал найти себе парня, пацана лет четырнадцати…

— Глупости какие, зачем мне такой мальчик?

— Всех, кто старше в армию заметут, а с этим ты подружишься, любовь молодой красивой женщины ему понравится, а дети, они быстро растут, сегодня четырнадцать, завтра, смотришь, уже восемнадцать, женишь его на себе, живи да радуйся!

— Куда-то тебя совсем понесло!

Оксана воспринимает мой отказ обещать вечную любовь с досадой, но достаточно спокойно, хорошо, уедет и через пару недель в хлопотах и заботах новой жизни забудет Авангарда Лапушкина.

— Деньги можешь тратить, сколько нужно, а потом я тебя найду через справочную, ты сказала, Кущенко твоя фамилия?

— Кущенко. Так ты приедешь?

— Приеду и уеду, я сказал, меня не жди. Собирайся, поедем на вокзал.

— Прямо сейчас?

— А о чем я тебе целый час толкую? Из вещей вообще ничего не бери, у тебя одних сумок с деньгами будет столько, что упаришься.

Насколько тянет своя ноша, я почувствовал, возвращаясь от особнячка назад, правда, тогда я тянул еще золото и валюту, которые отдавать Оксане не собирался. С этими рейхсмарками я чуть с ума не сошел, выдумывая, куда их деть, выбрасывать жалко, прятать на будущее бесполезно, через несколько лет они выйдут из обращения. Давать Оксане, чтобы где-то в тылу обменяла, засыплется, с собой носить опасно, это не револьвер, тут шпионаж сразу пришьют. Прикинув и так, и этак, я решил валюту, и золото до кучи, чтобы не напрягать Оксану перевозкой тяжестей и обменами, оставить ушлому Ищенко через его жену. Засаду там сняли пару дней назад за бесперспективностью, появиться на минуту и исчезнуть я считал для себя вполне безопасным. Получу ли я что-то потом назад, вопрос другой, но тут хоть какие-то шансы были, а то и впрямь, рейхсмарки хоть выбрасывай.

Оксана проявила себя молодцом, не испугалась и не задавала глупых вопросов при виде кучи денег, а приняла их как данность, выяснив у меня сразу, какое отношение к деньгам будет иметь она сама. Поняв, что за перевозку и хранение ей причитается значительная часть, окончательно успокоилась, и после недолгих уговоров, согласилась на переезд. И теперь она быстро собиралась в дальнюю дорогу, проявив при этом большую практичность и способность принять толковые советы. Взяв с собой минимум белья и продуктов, и оставив немного денег на дорогу, она увязала все оставшиеся деньги в небольшие плотные узелки, и уже потом в три узла побольше, которые впихнула в чемодан, сумку и наспинный мешок. Теперь, если даже сумка или мешок прорвутся или лопнут в дороге, или чемодан случайно раскроется, из них не посыплются пачки денег, пугая окружающих.

Около двенадцати дня мы вышли в дорогу к вокзалу, с общественным транспортом все эти дни были проблемы из-за бомбежек, общей неразберихи и расстройства городского хозяйства. Прошли мимо квартиры Ищенко на Полтавской, где я, как и намеревался, сбросил часть груза. Жена Остапа Григорьевича не выразила при моем появлении удивления, словно и не знала ничего о засаде, спокойно приняла мой мешок, поинтересовалась, не нужно ли чего, и узнав, что я собираюсь на фронт, пожелала удачи и добра. Дальнейший путь проходил уже легче, пока возле вокзала нас не тормознул патруль.

— Лейтенант Амосов! Предъявите документы!

— Документы, товарищи, в порядке!

Оксана с облегчением опускает сумку на землю, обтирает пот с лица и достает паспорт, я ставлю чемодан рядом, и протягиваю лейтенанту справку с красноармейской книжкой. Тот бегло просматривает справку, сличает фамилию и фотографию, возвращает мне.

— Срок действия справки истекает завтра, не опаздывайте в часть, боец. И приведите себя в порядок, не позорьте замурзанным внешним видом высокое звание красноармейца.

Не взглянув на паспорт Оксаны, и не отдав напоследок честь, проходит мимо, и уже за спиной снова слышится его «предъявите документы».

Потолкавшись часа два разных очередях, удалось пропихнуть Оксану в списки на один из ночных поездов, и она прошла в зону ожидания, куда остальных не пропускали.

Делать мне на вокзале больше было нечего, и я не спеша брел по городским улицам, раздумывая, явиться мне в военкомат, или пойти в сторону недалекого фронта самоходом. Рано или поздно один из постов или патрулей остановил бы меня и пристроил к делу, никаких наказаний я не ждал, в конце концов шел на фронт, а не бежал в тыл. Да и какие могут быть наказания, даже задержанных беглецов из отступающих в панике частей заградотряды просто отправляли назад на передовую, спешно формируя из них временные подразделения.

Обдав пылью, мимо проскочила маленькая черная, они здесь все черные, машина, в пятидесяти метрах затормозила, сдала назад, вихляясь, подъехала прямо ко мне. Передняя дверца распахнулась, наружу снизу вывалился огромный сапожище, а сверху вывернулась командирская фуражка. Полковник Винарский, первая и она же последняя наша встреча была весьма своеобразной, и все же я был безумно рад видеть хоть какого-то знакомого с фронта. Поспешно оправляюсь, одергивая пузырь гимнастерки с живота вниз, и сгоняя складки из-под ремня за спину, поправляю пилотку, а вот нечищеные сапоги в карман не сунешь.

— Лапушкин, бродяга, чего это ты здесь хромаешь?! — От громкого возгласа шарахается в сторону бабулька, не в добрую минуту проходящая мимо, а затем долго оглядывается назад, плюясь и крестясь.

Похоже, лихой полковник тоже рад меня видеть, резко подскакивает и обнимает так, что хрустят ребра. Возвращаю объятие, мне есть чем, ты так, ну и я тоже, не посмотрю, что полковник. С полминуты пытаемся вдавить друг друга в землю, как былинные богатыри, распугивая прохожих, но брусчатый тротуар достойно выдерживает натиск. Наконец, полковник разжимает руки и отступает на шаг, оглядывая меня, морщится, но воздерживается от замечаний.

— Силен, Лапушкин, ничего не скажешь! Куда, говорю, направился?

— Ближе к фронту, товарищ полковник!

— Так нам по пути! Щербаков, освободи место почти-герою!

Из машины нехотя выползает капитан.

— Я все думал, не оставить ли тебя, дела ускорить. Найдешь Яворского, решишь с ним насчет ремонта, через два дня, чтобы три орудия погрузить и отправить!

— Сделаю, товарищ полковник. — Ворчит капитан.

— Лезь в машину, — подталкивает меня полковник к задней дверце, — сложишься втрое, поместишься!

В кругу пассажиров, видно принято хохмить насчет тесноты таратайки, но это зря, ехать не шагать, да и не так уж тесно внутри даже для меня, хотелось бы вновь выздоровевшую ногу вытянуть, конечно, но нет, так нет.

Машина трогает, полковник всем телом поворачивается назад, если так крутиться, то и в автобусе тесно будет.

— Что там у тебя, направление, предписание, давай сюда!

— Только справка из госпиталя на отпуск, товарищ полковник!

— И ладно. Вот, товарищи, позвольте вам представить, как говорится, «легенду» шестого корпуса, Авангарда Лапушкина!

— Авангарда Михайловича. — Простодушно добавил я, прикалываешься, полковник, я тебе подыграю.

Водитель глазом не моргнул, зато сидевший рядом со мной усатый мужик с четырьмя полковничьими прямоугольниками в петлицах и красной звездой политработника на рукаве внимательно посмотрел на меня умными глазами.