Моя пятнадцатая сказка (СИ) - Свительская Елена Юрьевна. Страница 63

И я впервые решилась уйти на кухню из зала магазина. Впервые решилась уйти в коридор за ней и подняться по лестнице, ведущей на второй этаж. Он просил, чтобы я не ходила в его комнату. И я послушно не двигалась дальше заранее очерченной им границы. Но сегодня он был таким уставшим и обессиленным, таким замерзшим, что я рискнула зайти за проведенную им черту и подняться на следующий этаж, зайти в его комнату и его жизнь еще дальше. Даже если потом будет ругаться на меня. Даже если он потом выкинет меня, рассерженный. Я решилась пойти дальше, чтобы хоть на мгновение согреть его, устало уснувшего в темноте и холоде.

Я робко ступила в его комнату, отворив дверь. Не запертую, к счастью. Будто он не боялся вторжения. Или готов был пустить дальше того, кто поднимется по узкой опасной лестнице до его личных покоев.

Робко прошлась по рисовым коврикам-татами. Он спал без кровати, прямо на полу. Вот, одеяло расстелено. И сверху лежат два кимоно. Только два кимоно. Нежно-сиреневое, кажется, и белое. Я заробела разворошить его постель, потому взяла только верхнее кимоно, аккуратно сложила и спустилась.

На прощание оглянулась, будто боясь, что вижу эту комнату, обставленную по-старинному, в последний раз.

Сквозь узкое окно лился тусклый свет уходящего дня. И в его свете чуть ярче и четче, проступала картина-свиток в токонома. Два мальчика и девочка, играющие с ракушками на дворе какой-то большой дворянской усадьбы.

Я нечетко видела картину. Мне дорисовывало ее воображение. Но я как будто знала, что там дворянская усадьба. А играющие дети — кугэ. И мне не хотелось отрываться от этой картины. Но, правда, я вскоре вспомнила, что Синдзиро остался далеко внизу, в темноте и холоде. То есть, уже не в темноте, но вдруг он уже замерз так страшно, что заболеет?

И, забыв про прежний страх перед узкой лестницей, лишенной перил с одной стороны, опираясь на стену с другой, я спустилась вниз, к нему. И, быстро проскользнув в залу магазина, набросила кимоно из его постели ему на плечи.

Он вдруг дернулся — и я испуганно отступила — и вдруг нащупал мою руку, сжал запястье, крепко, но осторожно. И тихо, с мольбой, сказал:

— Не уходи. Хотя бы раз… останься… со мной…

И уснул, уцепившись за меня.

И мне не хотелось его будить. Если ему спокойнее спать, держа меня за руку, я останусь рядом с ним еще на какое-то время.

Я присела на пол возле его ног, прислоняясь спиной и головой к ножке стола.

Неудобно было долго держать руку на весу. И он все еще не выпустил меня. Но если ему так спокойнее, то сегодня мы еще немного побудем вдвоем.

Но сон в ночной мгле сморил меня. Сон без сновидений. Сон, затянувшийся на целую вечность…

Папа пришел взволнованный и недовольный, когда часть свечей уже догорела. Ругался, что уже поздняя ночь, а я домой так и не пришла. Что он бегал к Сатоси-сан, чтоб спросить, не было ли несчастий с одной пакостной девочкой по имени Сеоко, что они с Сатоси-сан бегали вдвоем, меня разыскивая. Потом полицейский вспомнил про мою дружбу с Аюму и предположил, что я ушла к ней. А он как раз водил дружбу с ее самым младшим братом, даже имел с ним какие-то большие и страшные мужские тайны. Они пришли к Аюму домой, но не нашли меня там. Потом, когда мой папа был уже едва живой от волнения — он еще от потери мамы толком не оправился, а тут еще и я пропала — наш участковый вспомнил, что видел меня несколько раз около Синдзиро. Которому Сатоси-сан в очередной раз забыл вернуть деньги за химчистку. Правда, у нашего полицейского денег не оказалось, и он побежал за ними, а папа пошел в магазинчик сладостей забрать меня. Где меня и нашел.

Синдзиро, к моему изумлению, тоже страшно разозлился, проснувшись.

— Глупая девочка! — сердито вопил он, пронзая меня жутким взором черных как бездна глаз, казавшихся частью мрака, обнявшего залу, — Нельзя оставаться рядом с мужчиной, когда он пьян! Тем более, такой мелкой девчонке, как ты! Вдруг бы я перестал контролировать себя и сделал с тобой что-нибудь ужасное?!

— Но ты же хороший! — возмутилась я от того, как он сильно не доверял самому себе, — Ты мой друг. Разве ты можешь сделать мне что-нибудь плохое?

Хозяин магазинчика шумно дышал, сжимал и разжимал кулаки.

Серьезно сказала, взяв его за руку:

— Вот видишь, ты сейчас очень волнуешься, что мог случайно навредить мне! Разве плохие люди могут так волноваться о других? Вот что ты такого можешь мне сделать?

— Он может съесть твою печень, — глухо сказал мой папа.

Мои пальцы невольно разжались — и я выронила руку Синдзиро, а тот поспешно отступил от меня шагов на шесть, за стол, словно отчаянно хотел хотя бы этим маленьким столом огородиться от меня, хотя бы так создать какую-то преграду между нами, хотя бы хлипкую, но чтобы преграда между нами была. Я обиделась. И спросила растерянно, заглянув ему в глаза, казавшиеся какими-то мрачноватыми в тусклом освещении:

— А зачем тебе есть мою печень, Синдзиро?

— Если бы он был чудовищем, то съел бы, — проворчал мой папа, — Съел бы, ни задумываясь.

— Но зачем? — недоумевала я.

— У чудовищ и еда чудовищная, — проворчал мой отец.

Мужчины с минуту холодно сверлили друг друга глазами.

— Печень жрут только те чудовища, которые жрут все подряд и предпочитают мясо, особенно, с сырой кровью, — проворчал Синдзиро.

— И те, кто хотел бы стать человеком, — мрачно заметил его соперник.

— Ну, от человеческой печени в этом смысле толк только кумихо и кицунэ, — ухмыльнулся Синдзиро, — Но знаешь, Кин, даже если б я не был человеком, я бы все равно не стал питаться человеческой печенью.

— А почему тогда? — вклинилась я минуты через две или три напряженного молчания и очередного поединка взглядов.

— Если бы я был чудовищем, я бы не хотел становиться человеком, — ухмыльнулся молодой мужчина.

— А почему? — не унималась я.

— Ну, а что хорошего в человеческой жизни и ее кратковременности? — ухмылка его стала шире, но он скрестил руки на груди, будто не верил, что может от нас огородиться, но все еще отчаянно пытался это сделать.

И почему он все время пытается провести между нами и собой какую-то черту?..

— Например, та же самая ее кратковременность, — грустно улыбнулся мой родитель, — Мы начинаем что-то ценить только тогда, когда теряем. А если долго имеем, то привыкаем — и перестаем ценить. Но цепь потерь напоминает нам, что ничто в этом мире не вечно — и надо наслаждаться каждым мгновением этой жизни.

— Из-за этой кратковременности жизни люди постоянно что-то теряют, — возразил, нахмурившись, Синдзиро.

— Но это странно… — вмешалась я, — Вы говорите, что мы начинаем что-то ценить, только если теряем. А иначе привыкаем, что оно всегда рядом. И оно становится обычным. А потом совсем обычным и куда более мало значимым для нас. Но… если человека будут преследовать только потери… Много потерь… целая цепь потерь… разве он тогда не привыкнет к самим потерям?..

Продавец сладостей посмотрел на меня так, будто хотел растерзать, прямо сейчас и на мелкие клочки. Потом вдруг лениво зевнул. И проворчал:

— Идите вы уже в свой дом. Если хотите болтать — болтайте хоть всю ночь. У себя. А я хочу спать. И только спать.

— Точно! Мы совсем забыли о вежливости! — смутился отец, торопливо подошел ко мне, сжал мои плечи, — Сеоко, извинись, что мы помешали сну Синдзиро. И мы пойдем.

Я возмутилась:

— А как же доброй ночи пожелать?! Это же тоже невежливо: уходить, не пожелав спокойной ночи!

— Иди спать, упрямый звереныш, — проворчал Синдзиро и мягко, но настойчиво вытолкал нас за дверь.

И с грохотом закрыл щеколду, отрезая нас от себя дверью и стенами своей темной берлоги. То есть, дома. Хотя сейчас его дом, затянутый полумраком, со зловещими огоньками бумажных фонарей, действительно напоминал берлогу, логово чудовища, которое смотрело за нами из темноты тусклыми оранжевыми огромными глазами.

— Если Синдзиро и похож на чудовище, то на какое-то ленивое, — сказала я папе, когда мы уже переступили порог нашего дома.