Мастерская дьявола - Топол Яхим. Страница 18

От бетона веет холодом. Слышно, как кто-то играет на гитаре. Люди помогают друг другу зажигать свечи. За их спинами — темнота, подземный переход зияет, как отверстая пасть.

— Марушка, гляди!

Перед нами пробегает крыса. Свечи отбрасывают колышущиеся тени. Теперь я среди шума толпы уже различаю слова. Чей-то голос произносит вслух имена, женские. Люди вокруг крестятся и низко кланяются.

Нет, похоже, тут нам тоже не пройти.

Схватив меня за руку, так что я даже зашипел от боли, она тащит меня сквозь толпу, мы то и дело наталкиваемся на людей.

Путь нам преграждает гроб. Перед ним-то все и кланялись. Вокруг него желтые и красные восковые лужицы. В гробу лежит девушка. На ней белое платье. Нет, скорее серебряное. Принцесса. Длинные волосы, на лбу повязка, расшитая бисером и блестками. Просто красавица. Я наклоняюсь над гробом, вглядываюсь в ее лицо. Это манекен. Она искусственная. Марушка по-прежнему держит меня за руку, мы медленно обходим гроб и оказываемся прямо у перехода.

— Это невеста, ты видел невесту, — шепчет мне Марушка.

В переходе тоже пылают свечи.

— Девушек, которые тут погибли, называют невестами, — говорит Марушка уже во весь голос. — Пятьдесят три, столько их было.

— В войну?

— Вовсе нет! В девяносто девятом.

— Что?!

— Здесь был концерт. Отличные группы, в том числе «Манго Манго», этих я просто обожаю, — объясняет Марушка. И показывает на стену. Зарево свеч. На штукатурке борозды, невысоко. — Это они процарапали ногтями, — говорит Марушка, — толпа расплющила их о стены, о решетки… Там, дальше, — машет она рукой, — решетки, и они задохнулись, их затоптали. На телах были жуткие вмятины от каблуков. На концерт все девушки, само собой, надели самые красивые платья. А тогда носили страшно высокие каблуки. Шпильки называются, они кошмарные. Я на таких никогда не ходила. А на тот концерт я тоже собиралась.

— Так ты тут была?

Подземный переход длинный и темный. Я рад, что Марушка рассказывает мне о своей жизни, но мне уже хочется наружу.

— Ну да, иду я сюда — и тут вдруг встречаю друзей! Случайно. Они где-то раздобыли целую бочку пива.

— Ого!

— И я пошла с ними. Мне повезло. Началась гроза. Публика с концерта побежала в метро. Вот в этот переход. Толпа наткнулась на решетки, а люди продолжали рваться внутрь, не зная, что решетка заперта. Тогда тут затоптали и двоих-троих милиционеров.

— Не может быть!

— Выходит, может. Кстати, отсюда вывод, что это действительно был несчастный случай. Что какие-то недоумки просто забыли отпереть решетку. И что всю эту бойню не устроили нарочно власти, чтобы разогнать молодежь, дошло до тебя?

Не дошло, но я ловлю на себе ее взгляд и киваю. У самой земли мелькают черные тени. Интересно, Марушка боится крыс? Наверное, нет.

— Знаешь, сколько стоит обучить одного милиционера?

Я только машу рукой: ясно, мол.

— Говорят, крови тут было по щиколотку, — говорит Марушка и тоже машет рукой. — Она вся ушла вниз, в подземную реку. Под нами течет Немига. На ее берегах и был заложен Минск.

— Вот как?

— Про кровавые берега Немиги написано в «Слове о полку Игореве», читал?

Я набираю в легкие воздух, чтобы ответить ей по правде, но мы уже выбрались из подземного перехода, и на нас обрушивается метель, ветер с воем подбрасывает вверх груды снега, я ощупью иду вперед в белом тумане, мимо нас пролетает красная вывеска, ударяясь о тротуар…

— Ты где? — выплевываю я снег изо рта.

Завывание ветра тонет в реве моторов, из тумана выныривают грузовики, тормозят, из них выпрыгивают закутанные фигуры — военные.

Этим здесь ни минуты покоя, чертыхаюсь я. Она знает, что делать и куда идти, и по-прежнему тащит меня, мы держимся за руки, ветер взвихривает снег, мы шагаем вдоль стены, еще улица и еще, грузовики уже и тут тоже, я слышу команды, приглушенные ветром, топот ботинок бегущих по улице солдат, мы заскакиваем в подворотню, Марушка смеется — и мы стоим там, опираясь спинами о стену.

— Ты хотел в бар? — спрашивает она.

— Да. Но как же твой Каган?

— Мой Каган подождет, все равно нам сейчас на улицу лучше не соваться, — продолжает она тихонько хихикать.

— Над чем ты смеешься?

— Над тобой.

— Почему?

— Так забавно: ты не умеешь ходить, ничего не умеешь, и при этом ты наш эксперт, просто умора!

И это она еще не знает, что я ни разу в жизни не был в баре, думаю я.

Она показывает на стену: а, звонок!

И я хочу нажать кнопку.

— Погоди, — говорит она, вытаскивает из сумки мешочек и шарит в нем, — давай по таблетке.

Может, их тут все едят?

Она приподнимается на цыпочки и звонит, удерживая на кнопке звонка палец, совсем не такой длинный, тонкий и нервный, как у ее Алекса, пальчик Марушки самый обычный, с не замазанным лаком ногтем, она жмет на звонок до тех пор, пока перед нами не открывается дверь.

Мы оказываемся в коридоре, здесь тихо, открываем следующую дверь, за ней лестница. Свет, тепло, музыка, людской гомон, орущий телевизор. Спускаемся по лестнице вниз — ветер, снег, туман, все это каплями стекает с нас на пол.

«Салодкi фальварк», сладкий хутор, читаю я буквы розовой неоновой вывески. Мы в баре^[11].

— Выпьешь чаю? — спрашивает Марушка. — Или еще чего?

Я вижу людей, которые сгрудились в углу перед телевизором, включенным на полную громкость, с экрана вещает усатый бледный человек, одетый в форму, он открывает и закрывает рот, но глаза у него безжизненные, как будто он двоюродный брат того манекена в гробу, той невесты… давясь от смеха, я хочу сказать это Марушке, но она пихает меня локтем в бок, а какой-то высокий здоровяк передо мной, тоже в форме и кожанке поверх нее, тут же с хмурым видом оборачивается на мой смешок.

— Сейчас нельзя смеяться, — шепчет мне Марушка на ухо, — говорит наш президент.

По группе у телевизора словно проходит какая-то волна, я слышу изумленные возгласы «ух!» и «ах!» и улавливаю в них смесь ужаса и злости.

— Господи! Он только что объявил чрезвычайное положение, дурак, — переводит мне Марушка.

— Да? Правда? А что это значит? — интересуюсь я, поняв, что своего чая, видно, дождусь не скоро.

Теперь уже говорим не одни мы — наверное, поэтому кто-то прибавил громкость, так что телевизор орет вовсю, и я, уже разбирая русскую речь, слышу то же, что и все остальные. «Не все только плохое было связано в Германии с Адольфом Гитлером, — выпаливает бледный субъект на экране. — Немецкий порядок формировался веками. При Гитлере это формирование достигло наивысшей точки. Это то, что соответствует нашему пониманию президентской республики…» И тут из группки людей у телевизора выпрыгивает, как черт, молодой человек, одним ударом он сваливает грохочущий ящик на пол, пинает и колотит по нему, шум голосов, кто-то кричит, другие смеются, некоторые аплодируют.

Парень юрко проскальзывает в другой конец помещения, гоп! — и он уже на стойке бара. В руке у него листки бумаги.

— Тихо! — кричит кто-то. — Он будет читать!

Марушка тянет меня за рукав, показывая подбородком в сторону двери.

— Что?! Опять на улицу, в эту мерзость?

— Пошли отсюда, — шепчет она мне на ухо. — У нас задание. Мы не можем тут оставаться. Сюда скоро нагрянут, вот увидишь.

— Послушай, снаружи их тоже полно, вся улица ими кишит!

— Туда, — кивает она в сторону туалетов. Больше она не произносит ни слова, потому что в баре вдруг воцаряется напряженная тишина. Шуршит только бумага в руке молодого человека на барной стойке.

И вот он запрокидывает голову, воздевает руки вверх и выкрикивает:

Убей президента!

^[12]

Убей эту сволочь!..

К голосам, выражающим бурный восторг — видно, это любимое публикой стихотворение, — примешивается женский визг… между тем широкоплечий тип в кожанке и, кажется, еще кто-то мчатся к стойке и уже тянут к чтецу руки, но несколько человек, явно желающих слушать дальше, заслоняют его, начинается всеобщая свалка.