Мастерская дьявола - Топол Яхим. Страница 20

— Марушка?

«Паучок» колет меня в бок. Но я не встану, пока рядом со мной на корточках сидит она. Надо бы переложить «Паучка» под стельку в ботинке. Или куда-то еще, спрятать его понадежнее. Но это позже.

Невидящим взглядом она смотрит не на меня, а сквозь меня.

Я вожу рукой у нее перед глазами, туда-сюда.

— Марушка, послушай!

— А?

— Что с дежурной?

— Спит. Во всяком случае, я надеюсь, — говорит Марушка и поднимается, отряхивая юбку, как будто на этом мраморе могут быть какие-то соринки. — Пошли.

Я следую за ней.

Мы минуем огромные залы, заполненные стендами, по стенам развешано оружие, старые военные и довоенные образцы, стоит даже гигантская пушка, но у меня нет времени осматриваться, я иду за девушкой — куда же она ведет меня в этом полумраке?

Пол здесь деревянный, паркетины поскрипывают от наших шагов, к тому же я малость соплю, и все эти звуки отчетливо слышны в тишине залов. Подожду, пока кровь в носу перестанет хлюпать, а потом как-то с этим разберусь. Зато руки у меня уже совсем не болят. Марушкина мазь оказалась куда лучше терезинской. Перед одним из стендов я все же останавливаюсь.

Деревянный макет. Подпись гласит, что это лагерь смерти Тростенец. Он был тут, под Минском.

Миниатюрные заграждения, вокруг — нитки колючей проволоки. Пылающие костры — из шпажек, иллюзию горящего огня создают крохотные лампочки. На кострах одна на другой лежат маленькие фигурки. На фанере нарисован дым, поднимающийся от трупов. Подпись: «Здесь уничтожали евреев из стран Запада».

Марушка шикает, я иду к ней.

Мы стоим у стены. Темный зал тянется в бесконечность. Окна пропускают тусклый лунный свет. На стене — огромная карта. Марушка немного отгибает ее — и надо же! Лифт. Я чувствую дыхание Марушки у себя на лице. Она больше не злится.

Это старый деревянный подъемник с вырезанными звездами, серпами и молотами. Может быть, на нем ездил вверх-вниз сам Сталин, когда в своем плотном графике урывал минутку, чтобы присмотреть за строительством Минска. Мы падаем в глубины. Я слышу, как разматываются всякие там канаты и цепи, потом лифт дергается и останавливается. Двери открываются, и нас охватывает холод. Марушка, надо думать, знает, где мы. Тут темно, сыро и зябко. Затем вспыхивает резкий свет, его луч хлещет меня по лицу.

Он опускает фонарик. Рослый мужик в резиновом плаще. Немолодой. С решительным подбородком. Суровый старикан.

Марушка говорит очень быстро, а он чеканит слова. Мы идем за ним. Во тьме вокруг нас мелькают огоньки. Мы приближаемся к огромной груде глины, где-то здесь должен быть генератор, я слышу гул мотора, все вокруг залито мутным желтым светом. Лампочки подвешены на высоком столбе. Тут палатка. Ящики, скамьи. Я топаю ногой — всюду глина. Мы в пещере? Потолка или свода не видно.

Огоньки вокруг нас — это от налобных фонариков. Теперь я их различаю, повсюду снуют молчаливые работники, которые вывозят из глубокой ямы тачки с глиной. Яма укреплена деревянными подпорками. Рядом с ней стоят продолговатые деревянные ящики.

Старикан в резиновом плаще по-прежнему ругает Марушку.

Я шевелюсь — это невозможно выдержать. Старикан шипит, Марушка резко разворачивается и исчезает во тьме.

Теперь он смотрит мне прямо в глаза, я стою как вкопанный.

— Марк Исаакович Каган, — представляется он и пожимает мне руку. — Вы изрядно опоздали. Но хорошо, что вы здесь, коллега. Из Терезина сюда добрались сносно?

Он отворачивается, мой ответ его не интересует, и мы опять шагаем в свете его фонарика. Я ищу глазами Марушку, скольжу по глине и в душе благодарю Алекса за прочные ботинки. Мы подходим к этой большой яме, лампочки там свисают с длинного шеста.

Каган освещает ящики. В них — трупы, давно истлевшие трупы, по одному-два в каждом ящике; иногда — только горы костей. Кожа на трупах выглядит как старое тряпье или бумага, покрытая слоем засохшего серого цемента. В некоторых ящиках лежат лишь черепа и скелеты. Из-за крыс тут наверняка дежурят специальные люди, это ясно.

В катакомбах нам подобные находки никогда не попадались, да и Лебо наверняка ограждал бы нас от такого, это было бы слишком.

Но я знаю, какой в подземельях воздух, и понимаю, почему какая-то часть трупов не сгнила до конца. В таком виде где-нибудь в терезинских подвалах можно было найти околевшую белку или собаку, а человеческие останки после войны в основном собрали специальные бригады. Хотя из-за оползней и изменения русла подземных потоков кости кое-где и оставались. Но, наверное, не в таком количестве.

Один из работников направляется со своей тачкой в нашу сторону. Каган подзывает его, светит в тачку фонариком — она полна костей. Их привез парень с косичкой на голове, тачку по мокрой глине он двигал с трудом.

Парень останавливается у пустого ящика, на его руках перчатки, он вынимает кости и складывает их внутрь.

Низкий массивный стол я поначалу и не заметил. На нем лежат монеты, какие-то бумаги, несколько гильз, старые пожелтевшие фотографии. Каган наводит на все это луч своего фонарика.

— Само собой, мы копаем тайно, — говорит мне Каган. — И вы видите, в каких условиях. Но результаты у нас уже есть. Катынь — это ничто, скажу я вам, коллега! — хлопает меня Каган по плечу. Он явно хочет излучать дружелюбие и старается изо всех сил, но от него исходит лишь напряжение, как от столба, заряженного электричеством. Один за другим он берет со стола предметы. — Самый нижний слой — довоенный, — сообщает Каган. — Таких предметов тысячи, может быть, тысяч десять. Потому-то Музей после войны построили именно здесь. Чтобы закрыть место казней.

В руке у него кусок материи.

— Это нашивки НКВД, — говорит он. — В могилах всегда что-то сыщется. Фотокарточка семьи за подкладкой. Командирский шеврон. Разломишь затвердевший комок грязи — и найдешь обрывок газеты, из которой палачи делали самокрутки с махоркой.

Вдоль ящиков мы идем дальше, к очередной яме, больше похожей на кратер. Налобные лампы освещают узкие, бледные девичьи лица. Странно они выглядят, эти девушки, вроде как светлячки в грязной яме. В руках у них мелькают щеточки и совочки.

— Классический слой времен войны, — говорит Каган, показывая на яму. — Евреи. В войну над нами было гетто. Немцы уничтожили всех его обитателей и сожгли его. Никто о нем не знает.

Он снова освещает стол. Кучка предметов. Покореженные, ржавые куски металла. Точно такие мы таскали из терезинских подземелий для Лебо. Погнувшиеся английские булавки, заколка, маленький блестящий кружочек — может быть, расплющенная пуля. И еще что-то.

— Зубы! — ударяет Каган по столу. — Деревенские, согнанные в гетто, зубы не лечили, но интеллигенты без какой-нибудь там пломбы, а то и протеза не обходились. Здесь все вместе. А тут у нас что?

И Каган показывает мне значок, миниатюрный серебряный череп. Потом берет из кучки другие такие же и подносит к моим глазам — ну да, пуговицы. Он светит своим фонариком мне прямо в лицо, я отшатываюсь — и врезаюсь спиной в парня, везущего тележку. Похоже, не случайно он подобрался к нам поближе, да еще и товарища, тоже в заляпанных резиновых сапогах, с собой прихватил. И девушки вылезают из ямы и подтягиваются к нам. Видно, не хотят пропустить объяснения своего шефа, Кагана.

— Пленных немцев расстреливали здесь же, при этом они должны были сами рыть себе яму вблизи еврейских могил. Есть в этом какая-то мрачная ирония истории, правда?

И Каган подсовывает мне все новые пуговицы с немецкой формы, пряжку ремня со свастикой, значок с черепом… Девушки же берут все это у него из рук и складывают обратно на стол. Хотел бы я с ними поговорить! Мне тут лекции ни к чему. Я на подземные могилы вдоволь насмотрелся, хватит с меня. На всю жизнь. А этот Каган прогнал Марушку, и я на него злюсь. Разглядываю девушек — кого же они мне напоминают?

И наконец меня осеняет… ну да, точно такие же бледные люди, искореженные внутренней болью, приходили к нам, да, конечно, это нароискательницы… вот девушка кладет на стол пряжку, у нее жесткий взгляд, но когда она смотрит на Кагана, ее глаза чуть теплеют.