Мастерская дьявола - Топол Яхим. Страница 2

Лебо был нашим дядей, дядюшкой всей терезинской мелюзги.

Это для него мы обшаривали коридоры — при своем мелком росточке мы могли пролезть в любой канал, где случайные наносы досок из ограждений, смытых паводками с лугов, причудливо коробили поверхность воды; в подземелье не было гнили, щиты, предупреждающие об опасности, которые установили здесь работники Музея, не могли нам помешать, их легко было отодвинуть детской рукой, особенно же нас манили бункеры у самых дальних бастионов…

И как же здорово было отыскать какую-нибудь широченную трубу или старый хлев, забраться в укромный уголок у крепостных стен, куда редко кто заходил, где валялись бутылки и презервативы, прижаться к кирпичам, ощущая все грани и изгибы кладки, и отдыхать!

Матушка пыталась не выпускать меня из дому.

Лучше бы ты остался во мне, говорила она. Чего тебе там не хватало? Сама она никуда не ходила.

Тронутая, одно слово.

Так незло, да и то только иногда, ворчали на мать мои тетушки, жившие по соседству: тетя Фридрихова, тетя Догналова, тетя Голопиркова и другие.

— Это у нее с тех пор! Она не виновата! Ведь сколько всего она вынесла! — говорили они.

Матушка никуда не выходила, ей нужно было чувствовать спиной стену или угол комнаты, она довольствовалась малюсеньким пространством, которое позволяло дышать, и большего не желала, но при всем этом она не окончила дни в психушке, туда ее не забрали, даже после того как она привязала меня в чулане, чтобы я не ходил в школу, даже после этой и других подобных историй, когда мать не давала мне выйти из дому, ее не изолировали, ведь она была герой войны, поэтому ей позволяли делать чуть ли не все что вздумается, и, несмотря на то что она наложила на себя руки, когда меня отправили из города в училище, никто не осуждал ее, никто не очернял ее память, ибо матушка была жертвой зверств и героиней войны; само собой, отцу тоже никто ничего не сказал, ведь он тоже был герой войны, таких у нас в Терезине было множество, даже дядю Лебо, который один-единственный дарил моей матери огромные букеты цветов, считали героем как городские власти, так и ученые из Музея, хотя он в Терезине в войну только появился на свет и не мог помнить всех этих ужасов.

Дядя Лебо командовал нами — последней горсткой отчаянных защитников Терезина. Он в Терезине родился, ходил в терезинскую школу, работал в Музее, пока не уволился, а главное — в Терезине он собирал предметы.

С дядей Лебо и Сарой, которая первая пришла к нам из внешнего мира, мы основали коммуну «Комениум», международную школу для студентов со всего света.

Название ей придумала Большая Лея, приехавшая в Терезин сразу после Сары, и мы дали нашему заведению имя Учителя народов Яна Амоса Коменского, который утверждал, что школа должна быть игрой.

Но наше дело похоронено под обломками, точнее сказать, сгорело в огне, и вот я уношу ноги — мотаю в Прагу.

Устроил это Алекс, белорус.

Это он устроил мой побег, потому что только у меня так крепко засел в башке Лебо с его планами, но прежде всего с его адресами и контактами, которые приносили нам деньги; и все это богатство, контакты, хранится у меня на флешке, в этой малюсенькой умной штучке…

Я называю ее «Паучок».

Лебо — единственный в мире человек, который в Терезине не только родился, но и прожил там всю свою жизнь.

И все связанное с Терезином — не с его славным боевым прошлым, а в основном с его жуткой историей времен войны — было страстью Лебо, потратившего десятки лет на собирание предметов — и контактов, которые должны были помочь спасти город. Все эти контакты он передал мне, чтобы мы выжали из них деньги на «Комениум».

Потому что Лебо настаивал на том, чтобы Терезин сохранился целиком, со всеми этими ходами, подвалами, нарами, надписями, выцарапанными на стенах, и со всей своей жизнью: с горожанами, овощным магазином, гладильней, общественной столовой и прочим.

Всех этих горожан я знаю.

Лебо не хотел, чтобы от Терезина остался только Музей с туристическим маршрутом, проложенным музейщиками, — этого не хотел никто из нас, последних жителей.

Все контакты Лебо я сохранил в «Паучке», который теперь сжимаю в кармане.

Пока у меня есть «Паучок», мне есть куда бежать. Это устроил Алекс с тем, чтобы я помогал ему в его стране. Он хочет продолжить дело Лебо у себя на родине.

Я иду сквозь ночь, которая полнится звуками и шуршанием машин, несущихся по шоссе на Прагу. Иду по обочине, временами присаживаюсь отдохнуть в придорожную канаву и, вжимаясь спиной в глину, вспоминаю.

В Терезине я выгонял на валы коз, все мое небольшое стадо: козы выедали траву, что было совершенно необходимо для поддержания обороноспособности и сохранения красоты крепостных стен; нередко я водил мое стадо к самым дальним валам — это, как объяснял мне отец, было моим почетным долгом. Ведь именно эти валы со стороны Праги — первое, что видели бесчисленные делегации, которые приезжали почтить память чешских патриотов, замученных в Малой крепости, и множества узников-евреев, замученных или умерщвленных иными способами в Терезине либо вывезенных в лагеря смерти на восток. Да-да, эти самые стены из красного кирпича на окраине Терезина со стороны Праги служат визитной карточкой города-крепости, как говаривал мой папаша-майор, и, конечно же, именно поэтому их украшал почетный нагрудник — кумачовый транспарант с надписью С СОВЕТСКИМ СОЮЗОМ НА ВЕЧНЫЕ ВРЕМЕНА И НИКОГДА ИНАЧЕ. Аж досюда я гнал иногда моих козочек — это был последний бастион города-крепости.

Однако чаще всего мое стадо паслось невдалеке, у самого подножья валов, потому что козы любили траву, красную от пыли, что сыпалась из кирпичных крепостных стен.

Мой папа-майор был среди освободителей Терезина, в город он попал в последние дни войны, встретился здесь с моей мамой, а в дальнейшем прославился образцовой организацией военных парадов на терезинской площади, этом огромном строевом плацу времен императрицы Марии Терезии.

Отцовы марши до сих пор звучат у меня в ушах, они гремели, когда я был еще совсем маленький и прятался за коврами, диванами, зеркалами, креслами и прочей мебелью в маминых объятиях, вдыхая запах ее шеи и красивого лица, и позже, когда я убегал от нее на валы и лазил по бункерам вместе с другими детьми, с которыми мы пасли коз, подражая их меканью… нам и оттуда был слышен терезинский оркестр. Выгонять коз на валы было нашей, терезинской мелюзги, повинностью; потом отец избавил меня от нее, отправив в училище, где очередные военные марши должны были выковать из меня человека.

Мои сверстники тоже разъехались по училищам, а те, у кого на это недоставало денег, шли хотя бы во вспомогательные войска: девчонки — поварихами, прачками или шлюшками, парни — шоферами и минерами, даже самые тупые устраивались помощниками мясника на бойне, — но я был сын майора, так что о вспомогательных войсках не могло быть и речи.

Бойня находилась в Терезине, это бы мне подошло, я мог бы водить туда старых коз — от валов она была рукой подать, рядом с кладбищем, — но мне пришлось уехать в училище, а моя мама на другой же день после того, как отец отвез меня, умерла. Тетушки потом рассказали мне, как это случилось: папа вернулся с репетиции полкового оркестра и произвел пару привычных манипуляций с дверью, позволявших попасть в квартиру, где мебель была сдвинута тесно-тесно, так, чтобы мама могла забиться в какую-нибудь оставшуюся щель, годную лишь для того, чтобы дышать, но в этот раз, нажав на дверную ручку, папа повесил маму, которая, встав на колени, старалась занять собой как можно меньше пространства, такой уж у нее был бзик…

«Тронутая она была», — сказала тетя Фридрихова. «Это все из-за того шока в яме», — сказала тетя Голопиркова. «Бедный мальчик!» — сказала тетя Догналова, укрыв меня широким изгвазданным фартуком; только я уже был не мальчик, я сбежал из училища, за что полагались такие наказания, как розги, связывание, сотни приседаний, и все это — под издевательский хохот персонала, заглушавший свист прутьев, а хуже всего — мерзкая армейская губа… но мне было все равно, меня тянуло домой, к козам, плевать я хотел на наказания, и в этом я оказался прав: ничего со мной не сделали ни за ту самоволку, ни за все остальные, ведь мой папаша был майор!