Дети победителей (Роман-расследование) - Асланьян Юрий Иванович. Страница 85

— Что, нашелся человек, который тебя не обманул?

— Да. Потому что ничего не обещал.

— Ты не сомневаешься в нем?

— Нет потребности — верить или сомневаться.

— Ты всегда идеализируешь людей — вспомни, как ты с этим чеченцем обманулся!

— Зато своих не идеализировал. И не обманулся…

— Кого ты имеешь в виду?

— Того, с кем водку пил…

— Ты вчера обещал привести в гости Сурена. Почему не привел? Ремонт мы закончили, я тут столько наготовила…

— Но ведь поздно уже!

— Ну и что?

Я примчался к Сурену в гостиницу с сыном, в 12 часов ночи; он тут же собрался, и мы поехали ко мне, чтобы просидеть за столом до пяти утра.

Похоже, армянского поэта ничто не могло остановить, настолько был легок на подъем и бег.

И он столько видел, что боялся рассказывать.

Ночью читал нам стихи: «Я — хлеб кровавый, я подан на стол моей свадьбы. Прожитая жизнь?.. Мертвые и раненые мечты я вывел с поля боя. Окопы. Окопы. Сумасшествие родных дней — я скучаю по вам, как по дому отцовскому. Но много дней я оставил в магазине автомата — не стреляя…»

Что это — сбереженные дни своей жизни? Или это дни, которые он подарил вражеским солдатам, когда мог убить, но не сделал этого? Может быть, речь идет о сверхобщности человеческого существования?

Мы вышли на кухню покурить, зашла соседка и стала мыть посуду.

— Добрый вечер, — поклонился Сурен.

В ответ — молчание. Соседка была холодная и молчаливая, как свежемороженая рыба.

— Почему она не ответила мне? — тихо спросил Сурен.

— Несчастная женщина… Она родилась в коммуналке и, возможно, умрет в ней, как и ее мать. Она с нами тоже не здоровается — никогда… Усталый человек, который создает себе иллюзию безлюдья. Понял?

Сурен печально покачал головой.

Потом он всю ночь рассказывал нам про свою родину и свою войну. Показал фотографию сестры: молодая гладкая армянка в облегающем платье шафранового цвета стояла с дыней в руке на фоне машины зеленого цвета, справа виднелся краешек синей речки или озера… О Господи, какой-то невыразимо далекий мир моей исторической родины!

Юрист по образованию, поэт и лекарь — по призванию, Сурен своими руками сделал операцию боевику в горах и спас раненую ногу. Я читал стихи Сурена и вспоминал его рассказ о том, как он оберегал свой отряд от голода и болезней, готовя целебный напиток из лесных орехов, корня солодки и репейника. И сам писал, что «лекарство лечащего — только молитва». Но не «мольба». Поэтому самое главное его лекарство — стихи для той птицы, чьи крылья — Библия и Коран.

— Потом мы пошли с другом на охоту, далеко в горы… Убили кабана килограммов на сто пятьдесят. Сидели на траве, под скалой, у водопада — вода там холодная-холодная, чистая-чистая, сладкая-сладкая! Был у нас хлеб, сыр, копченое мясо, все это засыпали сверху зеленью… А водку запивали водой, сладкой-сладкой.

Доставка оружия на вертолете в Карабах, операции без наркоза, жестокий плен, аэропорты, гостиницы, переговорные пункты, издание книг и съемки фильма в Сирии — он вел походную жизнь солдата.

Наконец-то я пил с человеком, которому действительно завидовал, — его волшебному, мистическому стилю жизни.

На следующий день мы опять допоздна занимались переводом его текстов на русский язык. Сурену надо было идти в гостиницу, а мне — ехать домой. Поэтому мы сели на один маршрут.

«Вам канары, казино и рестораны, а в Чечне идет война», — доносился из динамика водительского приемника голос певицы Лизы Умаровой.

Впереди женщина-контролер подошла к мужчине. Я уже успел рассмотреть его. Видно, что поддатый, невысокого роста, лет сорока пяти — мой ровесник, поэтому я узнал его, современника. Волосы крашеные, плащ из кожзаменителя, брюки в клеточку, туфли на высоком каблуке. Похоже, что после семидесятых пацану так и не удалось переодеться. «Роллинг Стоунз», триппер, алкоголизм, все дела, май бэби…

— Ваш билет, проездной?

— Да я на следующей остановке сойду, — ответил он тихим голосом.

— Бери билет! — неожиданно взорвалась контролерша, как все женщины, ненавидевшая неудачников.

— Эх ты, а еще кольцо на руке, — к чему-то ирреальному вздохнул мужик.

— Да? А у тебя вон зубы золотые! — в той же стилистике ответила бабенция.

— Всего один, — процедил тот. — Я тебе что, его вырву?

Обычно я улыбался, слушая троллейбусные склоки. А тут мне стало стыдно за великую родину.

— Красавица, — неожиданно громко произнес Сурен и улыбнулся женщине, держа в руке развернутую сторублевку, — он едет с нами — мы платим.

Выходя из троллейбуса на остановке «Гознак», мужчина обернулся в нашу сторону и поблагодарил кивком головы. На расстоянии нескольких метров от нас день и ночь работала фабрика, печатавшая миллиарды денег. Мы были совсем рядом…

Вышли из троллейбуса на пересечении прямых, разводящих нас в стороны, на следующей остановке — «9-го Мая».

— Хорошая остановка, мы — дети победителей! — поднял Сурен вверх указательный палец.

Купили в киоске четыре бутылки «Рифейского» пива. На лавочке, у которой не было спинки, сели лицом друг к другу, оседлав ее, как наездники. Слева темнела сосновая стена леса, справа горели светляки города.

Прикуривая, я зажег спичку и мельком прочитал нацарапанное на стене: «KLEVER КЛЕВЫЙ»…

Мы пили «Рифейское» из горлышек, курили коричневые армянские сигареты «Ахтамар» и разговаривали о жизни и смерти.

— Ты знаешь, у меня есть стихотворение на армянском — о таких, как ты…

— О каких — «таких»?

— О тех, которые родились в других странах, чужих городах, кто думает, говорит и пишет не на древнем языке своей крови, о парнях, что никогда не видели своей исторической родины…

— Моя Родина, Сурен, — это Рифейские горы, — ответил я и сделал длинный глоток одноименного напитка. — Армения — это кавказская сказка, которую передают из уст в уста поколения эмигрантов. А родину предков не видел даже мой отец. Он говорил мне о глиняных домах Трапезунда, о пыли и крови резни, в которой погибли его сводные братья и первая жена деда, пел песни армянских боевиков, рассказывал о монастырях, названия которых уже не помнил…

— Мармашен, Кечарис, Макраванк — эти?

— Может быть… Сам он бывал только в одном монастыре — на Белой горе, это здесь, в Кунгурском районе.

— Он ездил туда молиться?

— Он не умеет молиться… Это было в шестидесятых — мне тогда исполнилось лет десять. Он говорил, что храм стоит на высокой горе. Что когда он приехал туда, глинистая дорога была размыта дождями, и всех, прибывших навестить родных, поднимали вверх в тележке трактора.

— Там жил кто-то из ваших родственников?

— Да, сумасшедший брат моей мамы — дядя Миша. В голодные военные годы он тронулся умом, несколько лет жил с нами, но потом его пришлось отдать в психоневрологический интернат, который находился там — в здании бывшего храма на Белой горе. Я так и представлял себе эту обитель в детстве: лес, гора, полуразрушенная церковь из красного кирпича на вершине, ветер, снег, небо… И больные души.

— Ты потом там побывал?

— Да… Сейчас его восстанавливают — Белогорский Свято-Николаевский православно-миссионерский мужской общежительный монастырь. Так он назывался до революции и называется снова.

— Дядю искал?

— Искал… Но не нашел. Говорят, в списках тех, что были переведены в другие интернаты, его имени нет. А списки умерших утрачены… Храм недавно вернул себе золотые купола. Все хорошо, только я в этого Бога не верю…

— Почему?

— На втором этаже этого храма стояли железные кровати и летали голуби… Иногда инвалиды подходили к краю и бросались головой вниз… Больных кормили кашей без масла, квашеной капустой и сухим хлебом. Это делали те самые люди, что сегодня золотят купола… Бог им судья. Ладно, я в него не верю… А ты, победитель, почему не хочешь возвращаться на родину? Армяне полторы тысячи лет были вассалами — и вот они стали свободными. Создали свое государство, кроме того, отвоевали независимость Карабаха. Диаспоры помогали?