Сказки Вильгельма Гауфа - Гауф Вильгельм. Страница 16

В волшебном подарке было еще и другое достоинство: нитка была вечная; сколько бы она ни шила — она не уменьшалась.

Вскоре Лабакан пошел в ход; его завалили работою. Он только успевал кроить да начинать работу, а иголка сама доканчивала. Он работал хорошо и дешево. Одному только люди дивились: как он успевал так много шить один, без помощников? Да еще странным казалось то, что он работает всегда взаперти.

Вскоре исполнилось предсказание волшебницы: Лабакан разбогател и жил счастливо. Он доволен был своей судьбой, и когда разносилась громкая слава о султане Омаре, грозе врагов и любви народа, — то Лабакан думал: «Лучше быть портным: это счастье спокойнее и прочнее».

А иголка его долго шила и если не потеряла силу, то шьет и поныне.

К закату солнца караван дошел до Биркет-Эль-Хад, колодезя богомольцев. Оттуда оставалось всего три часа пути до Каира. Друзья и приятели, ожидавшие караван, вышли сюда на встречу нашим купцам. В город вошли через ворота Бебель-Фальх. Путники из Мекки считают хорошим признаком входить именно в эти ворота, потому что так вошел сам пророк.

На базаре турецкие купцы простились и ушли, а Зулейко позвал незнакомца в хороший караван-сарай, где желал угостить его обедом. Гость согласился, но пожелал наперед переодеться.

Зулейко стал готовиться угостить постороннего спутника, с которым дорогою сошелся и подружился. Кушанья, вина, все было готово и расставлено на столе, когда наконец послышались тяжелые шаги приближавшегося гостя.

Зулейко отворил дверь и в ужасе отступил: перед ним стоял таинственный враг его. Тот же красный с золотом плащ, та же маска, те же страшные, пронзительные глаза.

— Прочь, прочь! Оставь меня в покое, страшное, ужасное виденье!

— Как, Зулейко? Этак-то ты принимаешь гостей своих? — спросил знакомый голос, и в то же время, незнакомец сдернул маску. Это был Селим Барух. Но Зулейко не успокоился, он видел в нем своего страшного незнакомца. В ужасе он не знал, что делать. Неужели садиться с ним за стол?

— Ты удивляешься? — начал тот, — я пришел к тебе с объяснением и потому пришел в том виде, как ты меня знал и видел прежде. Решился же я открыться тебе, после слов твоих: что вера твоя учит прощать врагов и любить их. А теперь слушай мое оправдание.

Я должен рассказать тебе всю мою жизнь для того, чтобы ты вполне понял меня. Родители мои были христиане. Отец, младший сын известного французского дома, был консулом в Александрии.

Когда мне минуло десять лет, меня отправили во Францию на воспитание к дяде моему по матери. Во время революции мы бежали и вернулись в дом отца моего, где думали успокоиться ото всех бывших волнений. Но не тут-то было. Правда, в Александрии еще все было спокойно, но дом отца моего был в горе и печали. Младший брат, бывший секретарем отца, недавно женился на молодой красивой флорентинке. За два дня до нашего приезда она исчезла с прогулки. Сначала думали, что ее похитили разбойники, и это было бы утешительнее для моего бедного брата; но оказалось, что она, бросив мужа, бежала с молодым итальянцем, которого еще знала в доме отца своего. Взбешенный брат хотел во что бы то ни было поймать и наказать виновную. Но напрасно! Попытки его только разгласили дело. Тогда поехал сам отец ее хлопотать будто-бы за брата; но вместо того он исподтишка вредил нам, наговаривая на отца как на человека неблагонадежного. Он не побоялся никаких средств и довел до того, что отца и брата схватили и увезли во Францию, где они были казнены как политические преступники. Бедная мать не перенесла такого удара, она сошла с ума и через десять месяцев скончалась. Я оставался один из всей нашей семьи. Убитый, огорченный, я жил лишь затем, чтобы исполнить последнее желание матери моей, пришедшей в разум свой за три дня до смерти. Умирая она подозвала меня к себе и, поднявшись на постели, проговорила твердым и громким голосом: «Прежде чем благословить тебя, я возьму с тебя клятву, что ты исполнишь последнюю волю мою». Я поклялся. Тогда она прокляла бежавшую невестку и злого старика отца ее и завещала мне отомстить им, бывшим причиною наших несчастий. Она умерла на моих руках.

Мысль о мщении давно уже засела у меня в голове; но теперь, когда умирающая мать требовала от меня того же — я решился или отомстить, или умереть.

Я приехал во Флоренцию. Трудно мне было скрываться в городе, где мой сильный враг был губернатором. Случай помог мне. Я столкнулся, на улице, с Пиетром, старым слугою губернатора. Этот Пиетро знал меня еще в Александрии. Он мне удивился и обрадовался; расспросив меня как и почему я здесь — стал жаловаться на своего господина, на которого не мог более ничем угодить, с тех пор как тот стал губернатором. Я сблизился с Пиетро и вскоре мне удалось подкупить его. Он мог мне отпереть дом во всякое время.

Теперь я стал обдумывать как именно мне отомстить этому злодею. Убить его, я не хотел; цель моя была заставить его страдать, как он заставил страдать нас. Я решил убить его ненаглядную дочь, любимицу его Бианку. Она бежала от брата моего, она накликала на нас беду — она должна была поплатиться за это.

Как раз об это время я узнал, что она невеста и уже выходит замуж за второго мужа. Но кто убьет ее? Вот вопрос. Ни я, ни Пиетро не решались. Мы подыскивали себе человека, но не легко было подкупить на это: убить дочь губернатора не всякий согласится. Мы остановились на тебе, ты был иностранец, тамошних не знал, а потому для нас это было удобнее. Что было дальше — ты сам знаешь. Но я не рассчитывал на такой конец. Пиетро нам отпер дверь, он же должен был нас вывести обратно; но видя в щелку как ты зарезал Бианку, мы так испугались, что, не будучи в силах долее владеть собою, бросились бежать. Не помня себя от страха, я добежал до какой-то церкви, где в изнеможении упал на каменные ступени.

Там я опомнился, и конечно первая моя мысль была о тебе: что будет с тобою, если тебя там застанут? Я вернулся, но не нашел ни тебя ни Пиетро. Я успокоился несколько, увидав, что дверь была отворена: стало быть ты мог выйти оттуда.

Не в силах долее оставаться во Флоренции, я в то же утро уехал в Рим. Вскоре и туда дошел слух об убийстве этом, мало того называли самого убийцу, говорили, что он доктор родом из Греции. В страшной тревоге я вернулся во Флоренцию и приехал туда в самый день казни. Не стану говорить о том, что я чувствовал, видя тебя на эшафоте. Я дал себе честное слово заботиться о тебе постоянно и облегчить жизнь твою на сколько смогу. Теперь скажу тебе, зачем я пристал к вашему каравану.

Меня мучила совесть: мне хотелось извиниться пред тобою. Для этого мне надо было узнать тебя наперед; я боялся тебе признаться, но слова твои: «вера праотцев моих учит меня прощать и любить врагов моих» — ободрили меня. Я все рассказал, теперь мне стало легко на душе.

— Я знал, что ты несчастнее меня, — сказал Зулейко, протягивая ему руку. — Прощаю тебя от чистого сердца. Но позволь мне сделать еще один вопрос. Я бы желал знать как ты теперь попал сюда и куда ты девался после того, как купил мне дом.

— Я вернулся в Александрию, ожесточенный и озлобленный против всех; жизнь между образованными людьми мне была невыносима; я удалился в степь, живу между мамелюками, которые любят и уважают меня, и мне с ними лучше чем с вашими европейцами.

Зулейко поблагодарил своего гостя за рассказ, пожалев вместе с тем, что тот так бесполезно проводит жизнь свою, и стараясь его уверить, что его место не в степи у дикарей, и кончил тем, что пригласил его к себе.

Гость его был тронут. Он вскочил с места и горячо поблагодарил Зулейко.