Пасифик (СИ) - "reinmaster". Страница 88
Я тоже экспонат. Мы все.
Оловянные солдатики на каминной полке. Понурые часы с обвисшими усами-стрелками, памятник механическому времени. Сколько ещё протикает до той поры, когда Кальт обнаружит отсутствие своего карманного многофункционального техника и решит собрать рассыпавшиеся карандаши?
Час? День? Неделя?
С другой стороны, почему бы нет? Если альтернатива — остаться здесь, вмурованными в камень, зарытыми заживо под землю, растворёнными в дождевой воде. Унылый рефрен — всё познаётся в сравнении. Меньшее и большее зло и ни капли добра. «Но как же Пасифик?» — спросил он себя, надеясь уловить хотя бы эхо той мучительной радости, что охватывала его всякий раз при воспоминании, которое и само было эхом, отражением отражения. Пасифик, Пасифик, откликнись, База, приём!..
Бесполезно.
Поздно. Слишком поздно.
«Меня забыли, — подумал он. — Самое страшное, что может случиться, — это не газ, не пуля, не виселица, не электрический стул. Самое страшное — это забвение».
В этот момент произошло кое-что ещё. Наглядно доказавшее, что случаются вещи и пострашнее.
***
Они продвигались гуськом по узенькой тропинке среди дощатых заборов, за которыми виднелись однотипные коробки казённых сооружений, похожих на тюремные бараки. Шурп, ш-шурп. Ботинки утопали в песке, приобретшем меловой оттенок — дорога была вымощена известняком. Нещадно топочущий Мориц превратился в грязнулю-пекаря, с ног до головы обсыпанного мукой и сахарной пудрой. Набитый до отказа подсумок игриво шлёпал его по бедру.
— Стойте! — внезапно попросил Ленц.
Вовлеченные в автоматический, размеренный ход — ни дать, ни взять заводные военные машинки — они бы, возможно, проигнорировали этот призыв, но Ленц шёл в авангарде, и Хаген едва не ткнулся в его напрягшуюся спину, а спустя секунду заработал весьма болезненный тычок пониже лопаток и раздражённый вопрос:
— Какого…
— Тс-с-с!
Воздев указательный палец и выставив подбородок, Ленц застыл с распахнутой грудью, словно ловя звуковые волны поверхностью кожи. Светлые, мягкие волосы, едва успевшие отрасти, встали дыбом и блестели, будто наэлектризованные.
— Слышите? Вы слышали?
— Что?
— Это…
Шшш-с — посвистывал ветер. Напрягая обострившийся слух, Хаген мог различить шуршание пересыпающихся песчинок. Меланхоличный скрип проседающих балок. Прозрачный голос пустоты. Ничего, заслуживающего внимания.
«Сейчас он откроет рот и скажет что-то на дневнем языке. На языке проклятых. Что-то вроде… йа, тоте’ вгах! Ф’нглуи мглв’нафх йогнарр рльех фтан, Тоте! Что-то вроде этого».
И Ленц действительно открыл рот, но произнёс совсем другое:
— Кто пустил сюда детей?
Посеревшее юношески округлое лицо затряслось от возмущения.
— Это… это просто безответственно! Безответственно! Я не…
Он неуверенно вытянул руку, глядя то ли на неё, то ли сквозь — вдаль, где высился изрядно накренившийся пятиэтажный дом, точнее остатки его обглоданных стен с чёрными провалами окон.
— Э, приятель…
— Детей? — спросил Хаген. Ему показалось, что он ослышался. — Каких ещё де…
— Ремаген, — прошептал Ленц. Его лицо осветилось и приняло экстатическое выражение. В этот момент он был по-настоящему прекрасен, несмотря на угольные точки, разводы, царапины, аллергическую сыпь, проступившую на крыльях носа. Он выглядел, как человек, долго крутивший ручку регулировки радиоприёмника, перебирая частоты, и совершенно неожиданно для себя наткнувшийся на волну «Благая Весть».
— Ремаген, — повторил он с восторгом. — Я помню! Я… сейчас…
Он обвёл спутников округлившимися глазами, коротко вздохнул и вдруг сорвался с места и побежал вперёд, тяжело выбрасывая ноги.
***
— Э-э-э! — заголосил Мориц. Он первым сообразил, что случилось. — Хальт, дурень! Стой, куда?
Они бросились следом, и тут землю тряхнуло.
Не удержавшись на ногах, Хаген упал на четвереньки, взметнувшаяся волна известковой пыли ударила и запорошила глаза. Он сделал вдох и поперхнулся, пополз назад, судорожно втягивая воздух, содрогаясь всем телом в попытке выхаркнуть меловую взвесь, забившую лёгкие. Почва разъезжалась, его неумолимо втягивало внутрь образовавшейся воронки. Он услышал сдавленный крик и заскулил сам, пополз на животе, извиваясь как угорь, яростно отпихиваясь ногами от ставших подвижными выступов твёрдых пород, обнажившегося скального фундамента в окружении песчаных струй.
Штанина зацепилась за острый край ветки или камня. Хаген изогнулся и дёрнул, вслепую попытался скинуть петлю или хотя бы разорвать ткань, но она оказалась чертовски прочной. Проклятье! Он бросил взгляд назад, и это было ошибкой. То, что он увидел, наполнило его первобытным ужасом, праотцом современных кошмаров, и заставило тело задёргаться ещё сильнее, отчего грунт стремительно пополз вниз, навстречу гигантской личинке муравьиного льва, составленной из облупившихся яиц. Яиц? Белесые шары настойчиво пробуривались вверх, земля вокруг них кипела и опадала, и какие-то белые, тонкие стебли — корни? пальцы? — выныривали со сверхъестественной быстротой, отбрасывая комья и булыжники.
Головы! Боже мой, это головы!
Шшш-с — свистел песчаный поток, увлекая за собой обломки досок, жестяные банки, куски фанеры и толя. В ход пошло содержимое куч, нагромождённых по обочине. Вгрызающаяся в землю рука Хагена наткнулась на короб пехотной тележки, прицеплённой к чему-то ещё. Издав натужный стон, он подтянулся, вернее, попытался подтянуться, и вся конструкция просела. Зазвенела натянувшаяся цепь.
Сейчас меня…
— Давай сюда!
Что-то мелькнуло сверху, схватило за рукав и потащило, с силой, хоть и большой, но явно недостаточной чтобы выкорчевать его из-под земли.
— Да помогай же! — в изнеможении, почти со слезами прохрипел Мориц. — Не могу!..
Хаген заработал локтями, коленями и, всё-таки нашёл выступ, относительно неподвижный, от которого и смог, наконец, оттолкнуться. Ещё, ещё! С каждым рывком он ощущал, как лопаются жилы, омерзительный щелчок, полузадушенный «тонк» басовых гитарных струн. «Я — больной зуб!» Приотворившиеся на секунду двери памяти явили давно утраченное, выпукло-полуобморочное: звяканье железных инструментов, раздражающий, с пряничным оттенком запах эфира, чувство распирания и ни с чем не сравнимое облегчение, когда укоренившиеся отростки нехотя поползли из развороченной десны.
— Быстрее, дубина!
Последнее усилие увенчалось успехом. На подламывающихся ногах они заковыляли прочь от дыры, края которой неуклонно расширялись. Хаген держался ориентира — подпрыгивающей горбатой спины, выбеленной ракушечной пылью до полной неузнаваемости. Неузнаваемый Мориц цедил неузнаваемые слова, опять этот древний язык, птичий щебет, скрежет, уханье, плеск подземных источников и много-много песка.
Засыпать значит быть засыпанным.
Всё глубже и глубже. Меловой порошок доходил уже до щиколоток. Зелёные пятна с прорезями для глаз и рта парили в невесомости, и яркие острозубые звёзды усыпали горизонт, на котором, ничуть не смущаясь присутствием двух солнц, восходила маленькая круглая луна, похожая на кнопку «стоп».
А с обратной стороны горизонта спокойный и растворенный в небесной лазури плавал Пасифик.
«Спаси нас! — взмолился Хаген. — Никто не заслужил такого. Что бы они не сделали! А я, не шпион, не солдат, не совершивший ничего дурного, разве я заслужил? Несправедливо! Несправедливо!»
Несправедливо!
Светловолосая босая женщина неторопливо прошла по гребню стены, держа в руках белый платок, свёрнутый конвертиком. Дойдя до края, повернула обратно. Её просторная одежда рябила и раздувалась от ветра, фиолетовый треугольник на груди маячил как наградной знак. В такую награду удобно целиться.
— Да вот же, вот!
Мориц тыкал пальцем куда-то вперёд. Хаген прищурился.
Здесь должны быть рельсы.
И в самом деле увидел их — закопчённые сизые полоски на тёмном полотне гравийной насыпи, игрушечные шпалы, мигающий огонёк семафора. «Далеко», — он машинально прикинул расстояние и одёрнул себя: ерунда, расстояние, как и время, не имело никакого значения.