Город чудес - Беннетт Роберт Джексон. Страница 46

— Не спеши, — говорит он тщательно выверенным голосом. — Это не экзамен. Я просто хочу, чтобы ты поняла эту машину.

— Ладно, — нервно отвечает Тати.

Она долго медлит, как он и предполагал. Татьяна Комайд — настоящая дочь своей матери: взращенная в четырех стенах, вычитавшая великие истины из документов и цифр. Ее совсем не к такому готовили.

«Но она должна научиться, — думает Сигруд. — Ведь нам придется отсюда уехать».

Она поднимает винташ. Смотрит в прицел. Медлит слишком долго, и Сигруд чувствует, как ее руки начинают уставать. Потом она стреляет.

Выстрел громкий, мощный. И совсем мимо цели, но зато Тати пугается так, что пятится и почти роняет винташ.

— Это больно! — кричит она, изумленная и разгневанная. — Это так больно!

— Прижимай крепко, — говорит Сигруд.

— Я прижимала!

— Значит, еще крепче.

Она сверлит его взглядом, ищет осуждение или снисхождение. Не находит. Хмурясь, Тати поднимает винташ и снова стреляет, на этот раз слишком рано.

— Ух… — говорит она, вращая плечом. — Больно… И я снова промахнулась. Почему я промахиваюсь?

— Если бы ты попала в одну из этих банок со второго или первого выстрела, я был бы поражен, — говорит Сигруд. — Мы здесь не для того, чтобы учиться меткости, Тати. Это все равно что ждать от человека, который впервые сел за руль, победы в автогонках. Я хочу, чтобы ты поняла, как работает машина. Что она делает и как это ощущается. Больше ничего.

Поразмыслив, она кивает. В течение следующих секунд опустошает обойму. Все мимо. Но с каждым новым выстрелом у нее прибавляется уверенности.

Она тратит еще три обоймы и в середине четвертой наконец-то попадает в банку.

— У меня получилось! — изумленно восклицает Тати. — Получилось!

— Получилось, — говорит Сигруд. Это была, скорее всего, не та банка, в которую она целилась, но дрейлинг не отнимает у девушки победу.

— Ух, как болит плечо. Я когда-нибудь к этому привыкну?

— Привыкнешь, — говорит Сигруд. — Или нет. Все зависит от тебя. Хочешь продолжить?

Она размышляет.

— Да.

Он кивает на банки.

— Хочу, чтобы ты попала в каждую хотя бы один раз.

У нее от изумления открывается рот.

— В каждую?!

— Да.

— Ты же вроде бы сказал, что мы не будем учиться меткости!

— Если человек хочет учиться, у него должна быть цель. Можешь подойти чуть ближе, если пожелаешь.

— Но… у нас боеприпасы не закончатся?

— Ну, у тети Ивонны их довольно много. Это меня не касается. Я хочу, чтобы ты поняла, каково это — поразить все мишени.

— Но у меня болят руки.

— Тогда они должны стать сильнее.

Она обиженно зыркает на него.

— Или ты хотела сегодня заняться чем-то другим? — спрашивает Сигруд.

Ворча, Тати проводит следующие два часа, стреляя из «Камаля». Она жалуется, что это больно, утомительно и уныло. Сигруд не возражает — она, безусловно, права. Но в ответ на ее жалобы он молчит. Он ждет и наблюдает. Всякий раз она берет винташ и пробует опять.

У нее получается одновременно лучше и хуже. Она понимает, как работает винташ, но теперь верхняя часть ее тела устала. «Но она должна и этому научиться, — думает Сигруд. — Как стрелять, когда у тебя силы на исходе».

Наконец она поражает последнюю банку. Когда она хрипло и измученно вскрикивает от радости, Сигруд улыбается.

— У тебя получилось, — говорит он.

— Наконец-то, — отвечает Тати. — Пропади оно все пропадом, ну наконец-то.

Сигруд вскидывает брови, делая вид, что не заметил этого чрезмерного увлечения взрослым языком. Он ждет, пока она поставит винташ на предохранитель, потом забирает оружие и показывает, как вытащить обойму.

— Давай что-нибудь поедим.

Они сидят в лучах заката и едят черный хлеб с ярко-желтым сыром.

— Мама не позволяла мне делать ничего подобного, — говорит Тати с набитым ртом. — Она не разрешала мне заниматься опасными вещами или… ну, я не знаю. Развлекаться. Казалось бы, она должна была научить меня этому.

Сигруд качает головой.

— У Шары была нелегкая жизнь. Ненормальная. И она точно не развлекалась. Думаю, она хотела, чтобы твоя жизнь была другой.

Тати вздыхает, как самый настоящий подросток.

— Снова-здорово. Я как зверь в клетке, которого кормят по расписанию.

Сигруд отламывает еще кусок сыра. Ему вновь приходит в голову, что это может оказаться правдой: вдруг Шара, опасаясь истинной природы своей дочери, загнала ее в ловушку, как волка? Ему трудно представить, чтобы Шара пошла на такое, но за тринадцать лет человек способен измениться. И Шара могла знать больше, чем он.

— Почему ты плакал, когда впервые пришел сюда? — спрашивает Тати.

— Что? — удивляется Сигруд.

— Когда ты только пришел и тетушка соорудила очаг на крыльце для тебя. Я вышла на тебя посмотреть, и ты плакал.

— Я… — Он опускает свою тарелку. — Я не был уверен, что это произошло на самом деле.

— Что произошло?

— Я… увидел сон. О моей дочери. Она… Она умерла некоторое время назад.

— О-о, — говорит Тати. — Мне очень жаль.

Сигруд кивает.

— Какой она была?

— Молодой. Умной. Даже гениальной. Она читала много книг. Возможно, она бы тебе понравилась. По крайней мере я так о ней думаю. Я провел с ней очень мало времени, и у нас были сложности. — Он недолго молчит. — Я не узнал ее так хорошо, как хотел бы узнать.

— Мертвые — это загадка, — говорит Тати, глядя на дикие холмы. — Они так много с собой забирают, что ты даже не знаешь, кого оплакиваешь. Это безумие, но я все еще… все еще не верю, что она умерла. В моей душе застряло крошечное зернышко веры, которое никак не получается раздавить, и оно твердит, что это все выдумки. Вроде театра. Безвкусная драма. Наверное, она где-то есть, она жива, просто за сценой, вдали от декораций. Я читала газеты, я знаю, о чем говорите вы с тетушкой. И все-таки внутри меня есть нечто — оно знает или думает, что знает, что она все еще жива. Это несправедливо. Такое чувство, что я не смогу оплакать ее по-настоящему, пока это не уйдет. Но оно не уходит.

— Я сожалею, — говорит Сигруд. Он слабо улыбается. — Сегодня ты отлично справилась. Когда я был молод, нас учили стрельбе из арбалетов и иже с ними, потому что ничего другого не было. У них отдача слабее, чем у огнестрельного оружия.

Тати оживляется.

— Почему бы тебе не показать мне, как ты стреляешь? Я думаю, это будет потрясающе.

Он качает головой.

— Я ранен. Это было бы неразумно.

— О, пожалуйста.

— Нет.

— Прошу тебя!

— Нет, Тати.

— Всего один разок?

Сигруд молчит.

— Что, если я подброшу банку в воздух, — говорит Тати, подталкивая винташ к нему, — и ты…

Сигруд шлепает ладонью по ложу винташа, останавливая ее.

— Нет!

Тати слегка вздрагивает от неожиданности.

— Но почему?

— Тати… это не игрушка, — говорит он. — По-твоему, мы играем? Как ты думаешь, зачем я учу тебя стрелять?

— О чем ты?

— Твою мать убили, Тати! Люди, которые это сделали, все еще ищут тебя. Я точно знаю. Я должен тебя оберегать. И потому тебе надо узнать, как работает оружие.

Тати смотрит на него с возмущением.

— Так это все… это все было…

— Все это было ради выживания, — говорит Сигруд. — Я чуть не умер, пробираясь сюда, к тебе. Если обстоятельства того потребуют, я готов умереть, чтобы сохранить тебе жизнь. Таковы мои приказы. Но и ты должна понимать, что к чему.

Тати смотрит на Сигруда, на ее лице проступает смесь эмоций: гнев, ужас, полное отрицание. Он понимает, что она вот-вот уйдет или закричит. Всего этого слишком много для скорбящей семнадцатилетней девушки, которую раньше беспокоили только падение биржевых котировок и цены на сырье.

Сигруд пресекает это в зародыше. Он указывает на оружейную Ивонны и говорит:

— В том сарае более пятидесяти различных видов огнестрельного оружия. За то время, что мы проведем вместе, я хочу, чтобы ты постреляла из каждого по меньшей мере один раз. Ты дочь своей матери. Я знаю, что ты сможешь выстоять перед лицом опасности, в точности как это делала она. Но ты должна учиться. Обязана! Твоя мама не хотела, чтобы твоя жизнь была такой, Тати, но все случилось по-другому. И мы вместе должны ко всему подготовиться.