Зверь (СИ) - Михалин Александр Владимирович. Страница 24

Моего змея глодали с двух сторон, обнажая рёбра, нанося смертельные раны. А он, будто не замечая, хрустел в зубах вражьим позвоночником. Он и впрямь не чуял боли и смерти — я отключил его чувства, получавшиеся совсем лишними в таком бою.

— Сильнее! До конца! — крикнул я псевдосуществам, теряющим жизненную силу, захлёбывающимся и увязающим в мякоти змеиного мозга. Существа оживились, сжались, ощетинились, рванулись и, перед тем, как вяло уткнувшись, навсегда замереть, успели-таки что-то в змее порвать окончательно. Правый змей выпал из свалки, судорожно заизгибался, сворачивался в невиданные восьмёрки и кренделя, из змеиной пасти хлынул столб мутящейся крови.

А тут и мой, с таким трудом прирученный и захваченный, змей выпал из связи со мной, ещё дважды чавкнул челюстями и отмер. Его загрызли до смерти. Так они и поплыли в никуда, два громадных змеиных трупа, моего помощника и моего врага, держа один другого зубами за остатки горла.

Последний враг-змей, способный ещё хоть как-то сражаться, начал ходить кругами. Весь израненный мной, он истекал кровью. Ему бы сбросить меня и проглотить, но он только мотал головой, не надеясь. А я тем временем добрался до его щеки, ударил ему в пучок внешних жабр. Очень удачно и сами жабры отрубил, и перерезал жаберную артерию. Змей вовсе завертелся на одном месте в плотном облаке собственной крови. Я его бросил, отскочил в сторону, выбрался на чистую воду и поплыл к себе в долину по мысленно прочерченной в пространстве прямой. Победа осталась позади.

Путь лежал неблизкий. Я автоматично махал щупальцами, как вёслами. Иногда менял ритм движений, уступал дорогу спешащим на похороны-поминки акулам. Если попадался рыбий косяк, я машинально гипнотизировал десяток рыбёшек, пихал их в клюв и снова грёб. Ни голода, ни усталости — чувствовал глубокое, дна не видно, сожаление. Сожалел о потерянном морском змее, как если бы оторвали все лучшие щупальца без надежды вырастить заново. Какая-то пустота зияла внутри, будто какой-то важнейший и привычнейший орган напрочь удалили.

В моём человеческом боку тогда болело. И я стоял, пережидая боль, которой не было, но которая жгла.

Глава 39. Первое воплощение самоубийства

Странная тишина. Преследующие меня-человека будто создали пустоту вокруг. Последняя иллюзия свободы.

Два морских змея приплыли одновременно со мной к моей долине, чтобы убить меня в океане. Окончательно. Навсегда. Чтобы из воды не смотрели мои добрые, слегка фосфорицирующие глаза с квадратными зрачками.

У меня получилось подняться над долиной, почти к самой поверхности, и оттуда увидеть в последний раз свои владения сквозь толщу спокойствия, называемого у людей отрешённостью. Я устал воевать.

Ещё у меня получилось — повезло — оседлать одного из змеев. Он атаковал меня, промахнулся и поплыл в сторону не очень быстро. Я успел вскочить ему на спину и сразу же начал ранить его своими гребнями.

Но змей, терпя боль, не заметался, не попытался меня сбросить движением или сорвать зубами. Змей вдруг замер на месте, неподвижно завис и только слегка вздрагивал от самых болезненных ударов. Я не понимал странного поведения врага, но бил и бил не переставая.

Всё стало ясным для меня, когда я неожиданно увидел совсем рядом морду второго змея: громадные мрачные до пустоты глаза, мечи зубов в распахнутой пещере пасти. Меня поймали на приманке. Первый змей позволил мне себя терзать, чтобы второй смог незаметно приблизиться, застать врасплох и убить меня. Створки гигантских челюстей сошлись и плотно соединились, зубы змея срезали меня со змеиного тела, походя отхватив кусок этого самого тела. Змеево горло глотнуло, и я заскользил в желудок смерти.

Тесный пищевод змея волнообразно сокращался и туго протискивал меня внутрь. Острые шипы на стенках пищевода истирали меня. Едкий сок из змеиной слюны начал меня жечь. И я не стал ждать неизбежно жестокой гибели в страданиях — я переселился. Я оставил своё пропадающее в родном океане тело. Я ушёл от страшного исчезания — рождения наоборот. Так я совершил свое первое самоубийство — переход, спасая себя от страданий. Я осуществил сознательное умирание, возможное только потому, что у меня случилось другое вместилище. И я остался только в совсем недавно приобретённом человеческом теле за тысячи миль от тёплого океана. Так неожиданно и просто я утратил облик моего появления на свет, тело могучего хищника, тело в котором я вырос и стал собой.

Но бесшумно раствориться в небытие мне показалось противным до гадливости: и я издал рёв всей силой своего сознания, может быть последним — возможным только для сущности хищника — усилием мысли. Импульс перед гибелью, который могли услышать во всём океане. Не сотрясение вод или воздуха, не звук, а всепронизывающий сигнал, призыв, команда. Получилась самая настоящая, полнозвучная, самодостаточная, но коротенькая фраза предсмертной песни. Тысячу раз я мечтал о том, как я вот так красиво и небывало спою напоследок, уверял себя, что спою, успею, а когда получилось — в первый и в последний, раз — у меня не оказалось ни сил, ни времени радоваться и ликовать. Неуловимая вспышка счастья — и всё.

Солидный мужчина твёрдо шагал куда-то по сырому асфальту серой улицы, но неожиданно вздрогнул, как от удара, остановился поражённый, сник и сел на грязный тротуар. Прислонился виском к мокрому кирпичу стены, посерев лицом в тон со стеной. Кто-то склонился над ним и спросил старческим голосом:

— Вам плохо, молодой человек? Вам помочь?

Какой-то старик, зачем-то выгуливающий по голому безрадостному асфальту собачку — кудлатый пёсик, стриженный под карликового льва, щетинился в сторонке — старик ревматически нагнулся. В стёклах его очков краснел и шевелился пламенем непонятно откуда отражённый красный свет, заслоняя глаза.

— Нет…Идите…Уходите…

И он ушёл оглядываясь, разговаривая с кем-то по телефону.

Тем павшим мужчиной был я. Человеком, оглушённым короткой песней смерти. С тех пор только человеком. Потому что потерял океан. И потерял возможность смотреть в глаза самому себе на берегу тёплого океана.

Тяжесть потери навалилась на меня скользким каменным брюхом перевёрнутого бытия, подкосила мои ноги, придавила меня к замызганной плоскости города. Боль тоже была — будто от вырванного внутреннего органа. Но боль оставалась ничем. Жизнь на суше показалась отвратительной и недостойной меня. Мне было плохо, очень плохо внутри. Мне было противно дышать воздухом. Меня тошнило, я выплёскивал из себя остатки ненавистной пищи в зелёном желудочном соку. Я забыл слова и звуки, забыл, где нахожусь, зачем я здесь… Там, в океане нечто моё настоящее — погибло… И я страдал, извиваясь и корчась в сердце, или в желудке, или в кишечнике знакомого и чуждого города.

Глава 40. Второе воплощение самоубийства

Когда страдание от утраты понемногу приутихло, я поднялся на ноги и пошёл по улицам, с трудом, механически сгибая суставы. Я не смотрел по сторонам и даже не пытался слушать мысли людей вокруг. Мне стало неинтересно. В пустоте всплывало что-то совсем несущественное и ненужное, бредовое, вроде: «Кто же теперь хозяйничает в моей долине?»

Со мной осталось только некое чувство на уровне инстинкта, замешенное на чутье, объяснить природу которого я был не в силах и не пытался, но не верить ему не мог — оно вышло со мной из глубин океана, оно несло в себе самом оправдание любого действия.

Через несколько часов меня неизбежно обнаружили и плотно-плотно обложили, а я некоторое время огрызался — отстреливался, кого-то убил, кого-то ранил, но когда в последней обойме остался последний патрон, мои вспотевшие руки приставили нагретый ствол пистолета к моему подбородку, и мой палец, не дрогнув, нажал на спусковой крючок. Я правильно сделал, что в последнюю минуту выпустил из себя человека. Мне очень хотелось насильно выдавить человека из себя. Всё вышло удачно. Бледно-серое небо обуглилось и свернулось в узкий колодец — в этот колодец провалилось моя человеческая сущность.