Все еще здесь - Грант Линда. Страница 45

— А какие-то права у них есть? — спросила я.

— Не думаю. Кто хозяин формулы? Юридически у нас все чисто, в начале пятидесятых мы получили патент. То есть папа получил.

— А фабрика?

— Вот фабрика — другое дело. Здесь у них, пожалуй, такие же права на компенсацию, как и у нас.

— И что нам теперь делать?

— Постараемся их убедить, что затевать тяжбу с «Роз Розен» — дело бесполезное и, если они хотят

что-то получить, пусть лучше вместе с нами требуют возмещения убытков. Держу пари, о фабрике они даже не знают — они ни разу о ней не упомянули.

— Как вам показалось, что они за люди? — спросила Мелани. — Что чувствуешь, когда споришь с родными из-за наследства?

— С родными, которых мы никогда в жизни не видели, — уточнила я.

— Он просто мерзкий тип. А вот она довольно милая.

— Милая?

— Ну, знаешь, этакий белокурый котеночек… Ладно, Мел, сама же понимаешь, я тебя просто дразню.

Со стен из рамок смотрят на нас отец и мать. Что бы сказали они о таком нежданном повороте семейной истории? Впрочем, что сказал бы отец, я знаю. И думаю, пора рассказать о моем отце, Сауле Ребике, о том, кто он, откуда, что сделал для Ливерпуля и почему его наследство привязало нас к этому городу нерушимыми узами.

Чтобы рассказать о том, как встретились мои родители, нужно сперва сделать экскурс в их детство. Иначе не понять, что свело девушку из богатой, оседлой, культурной семьи с выходцем из нищего местечка — штетла? Что делал мой отец однажды вечером в «Доме Маккавеев» в Вест-Хэмптоне, где он познакомился с хорошенькой юной беженкой, услышал ее историю и полгода спустя повел ее под венец?

«Ты пойми, кто был твой отец, — говорили мне престарелые дядья и тетки со слезящимися глазами. — Твой отец — он был в семье младшеньким. Любимым сыном у наших старых родителей. Понимаешь, что это значит? Понимаешь?» О, это значило очень многое. Маленького Саула ласкали и баловали, не отказывая ему ни в чем, ибо от него — единственного, избранного дитяти — зависела судьба Ребиков. Смогут ли они выбиться в люди или на веки вечные останутся неудачниками? Мой отец стал для них пылающим факелом, брошенным в будущее: он должен был осветить путь и сжечь все препятствия на пути идущих за ним. В его младенчестве, во время Первой мировой войны и после нее, молодое поколение Ребиков безжалостно косила смерть. В девятнадцатом году, в страшную эпидемию испанки, две девочки-сестры умерли вместе, обнявшись. А несколько месяцев спустя на Лис-стрит лошадь, впряженная в груженную пивными бочками телегу, испугалась собачьего лая, понесла — и погибли четверо ребятишек, спешивших в школу. Был среди них и шестилетний сын Ребиков. Рыдающие матери, еврейки и ирландки, на руках принесли изломанные, окровавленные тела детей домой и уложили на диваны, набитые конским волосом, в выстуженных гостиных. После этих несчастий старшие сыновья (Вольф, Айк, Герш и Ави) стали фактически главами семьи: они знали английский и переводили властям причитания родителей. Старики (хотя дедушке в то время было чуть за пятьдесят, а бабушке, должно быть, еще и пятидесяти не исполнилось) были совершенно раздавлены горем. Они покинули Польшу, зная, что никогда больше не увидятся со своими родными, потому что не ждали для себя на берегах Буга ничего, кроме горя и унижений, насилия и зла. «В Польше без оружия жить было нельзя, — рассказывал мне дядя Вольф — он еще помнил ночи, освещенные пламенем пожаров, гром выстрелов, приглушенные рыдания матери. — Но откуда еврею взять оружие? Неоткуда». Почему же они не добрались до Америки? В счастливой Америке все эти трагедии, эти бессмысленные смерти их бы миновали — это бабушка и дедушка знали точно, потому что обоим писали из Нью-Йорка их братья, и в их письмах не было ни зловонных трущоб, ни безденежья, ни изнурительных поисков работы, а только небоскребы и мороженое на Кони-Айленд, и Сити-Колледж, в котором их сыновья учатся разным наукам.

Поначалу старшие братья работали портными и закройщиками. Потом начали торговать вразнос пуговицами, шнурками и тесьмой. Постепенно у них появился свой прилавок на рынке, затем — лавка, собственное дело, которым можно прокормить семью, если не ленишься и трудишься все часы, что посылает тебе Господь. И они трудились — и братья, и сестры, Бесси и Руги, работали не покладая рук, чтобы Саул выиграл бесплатное место в школе — привилегия, на которую претендовала еще сотня мальчишек, — чтобы у него было все, перечисленное в памятке новым ученикам: шерстяной пиджачок с начесом, кепи, галстук, фланелевые шорты, серые носки, носовой

платок с инициалами. Не говоря уж о ранце, карандашах, линейках — целый геометрический набор! — компасе и, главное, перьевой ручке — подарок к бар-миц-ве, на который скинулись шестеро. Ах, что это была за ручка! Перо серебряное. Продавалась она в коробочке, обитой кожей, с мягкой подушечкой внутри. И, раз уж столько сил было вложено в Саула Ребика, раз уж столько глаз с верой и надеждой следили за ним, община не пожалела дополнительных девяти пенсов, чтобы выгравировать на ручке сбоку его инициалы.

В школе Саул, конечно, был отличником. По всем предметам. А что ему оставалось? Являться домой со словами: «Учителя говорят, что я ленюсь и мало стараюсь»? Ну нет, меньше чем с пятерками по всем предметам ему из школы приходить не стоило. В восемнадцать лет он поступил в университет, на медицинский факультет. Первый образованный Ребик — первый Ребик, вышедший в люди! Все тридцатые годы отец сдавал экзамены — и все с отличием и похвальными грамотами. Наконец в сороковом году экзаменов больше не осталось: отец стал полноправным, дипломированным врачом и военнослужащим запаса. Вот тогда-то, в первый раз в жизни, Саул Ребик Пошел против воли родных. Вернувшись домой, он объявил, что завербовался в армию. Ох, какой был шум и крик! Гер-шель грозил, что отправится к армейскому начальству и умолит их вычеркнуть Саула из документов. Бесси рыдала. Рути хлопнула дверью и вылетела из дому. Вышел из себя даже Айк, самый флегматичный и рассудительный из братьев. Завербоваться в армию! Да еще и рядовым — нет чтоб хотя бы офицером! Но отец твердо стоял на своем. Он не станет сидеть в уютном кабинетике и выписывать рецепты, не станет просиживать задницу в штабе, не хочет даже быть военным врачом и штопать раненых. Он хочет взять винтовку и идти в бой, хочет драться с нацистами и убивать их везде, где встретит.

Годы учения подавляли в нем жажду действия. Теперь, в двадцать пять лет, она вырвалась наружу. С самого рожденияСаул был обречен на роль «хорошего мальчика»: война дала ему шанс выплеснуть агрессию, копившуюся, когда он ночь за ночью сидел за книгами, зубрил, набивал голову фактами, пока старшие братья, смазав волосы бриллиантином, ходили на танцульки, отплясывали чарльстон и водили домой девушек. Саул даже почти не знал города, в котором жил. Жизнь его проходила в узком коридоре между родительским домом на Браунлоу-Хилл и еврейской школой на Хоуп-плейс, а потом — медицинским институтом на Миртл-стрит, тоже в нескольких минутах ходьбы от дома. Даже на трамвае ездить не приходилось. Его одноклассники бегали в порт, болтали с моряками, затаив дыхание слушали красочные рассказы об Ориноко, о Золотом Береге, о Ванкувере и Шанхае. А отец ни о чем не слышал, ничего не видел, нигде не бывал. Война принесла ему свободу — и он готов был маршировать на Берлин, не задаваясь вопросом, готов он к этому или нет.

Пять лет спустя, в январе сорок шестого, сойдя на пристани в Саутгемптоне, отец отправил телеграмму матери (отец его умер от сердечного приступа во время воздушного налета в мае сорок первого; сердце его остановилось, когда мощный взрыв потряс стены убежища, где пряталась вся семья); он писал, что хочет неделю или около того отдохнуть в Лондоне, а потом вернется и вместе с братьями начнет наконец готовиться к долгожданному отъезду в Америку. Как видите, я была очень близка к тому, чтобы родиться не подданной умирающей империи, а американкой — человеком, для которого возможно все. Что же произошло? Образованный молодой еврей приезжает в Лондон, столицу государства, в котором прожил всю свою жизнь, не считая трех лет в душных бирманских джунглях. Ходит в Тауэр, в Британский музей, в Национальную галерею. Часами стоит у Букингемского дворца, надеясь хоть издали полюбоваться юными принцессами. Катается на двухэтажном автобусе — хоть он и прошел войну, но, в сущности, остался ребенком. Живет в «Клэптоне», снимает комнату на двоих с армейским товарищем Джо Силвером, который после демобилизации едет домой к родителям. По вечерам они ходят в «Дом Маккавеев» и пьют чай, стараясь не обращать внимания на вопли шумливых подростков в соседней комнате.