Советы пострадавшего (Юмористические рассказы) - Виленский Марк Эзрович. Страница 2

Но физиономия Елового показалась бы Фаршу ангельским ликом, если б в этот миг он мог видеть у себя за спиной морду Одуванчика. Одуванчик встал, бесшумно приблизился к стальным прутьям и, взревев, ударил когтистой лапой по спине сценариста.

Дм. Фарш в обнимку с режиссером отлетел от клетки. Оба не удержались на ногах, и Мих. Еловому впервые за его творческую карьеру пришлось сыграть роль матраца.

— Хы-хы, — хрипел полурасплющенный Еловый, пытаясь выкарабкаться из-под сценариста.

— М-м-м, — мычал Фарш, вовсе не собираясь освобождать режиссера из своих объятий.

— Р-р-р-р, — рычал Одуванчик, досадуя, что ему уже не дотянуться до авторов фильма «Хищный инстинкт».

А между тем фильм все-таки вышел на экраны. Оказывается, Валя Полусидоров не терял времени даром и снимал крупнячком, в цвете перекошенные от дикой ярости хищные физиономии режиссера Мих. Елового и сценариста Дм. Фарша.

Лента «Хищный инстинкт» получила первую премию на фестивале, правда, по разделу не научно-популярных, а комедийных фильмов.

ГРЕХ

Анатолий Николаевич сидел перед докторшей и ждал приглашения начать говорить.

— На что жалуетесь? — наконец спросила она, кончив писать.

У докторши были синие глаза. Синие, как васильки, нарисованные на чайной посуде. Анатолий Николаевич сутки ждал встречи с человеком в белом халате, чтобы излить свои горести и тревоги. Он еще дома заготовил первую фразу.

— Сердце. Я вообще плохо переношу жару. А в последние дни просто еле ходил.

«Правда, очень жарко, — подумала докторша. — Приму дома душ, а на ужин будет салат со сметаной, с холодной сметаной из холодильника. Это хорошо».

Между тем Анатолий Николаевич, доверчиво глядя в синие фарфоровые зрачки, продолжал с просящей интонацией:

— А у нас, понимаете, в квартире, как на грех, только вчера кончили ремонт. Ну, я собрал весь мусор в мешок и…

Но про мусор докторша уже не слышала. В голове ее застряли и дали быстрые буйные ростки слова «как на грех». Смешное выражение. Грех… Грешить… Она представила себя в объятиях рентгенолога Лукирского. Однажды, когда она вошла в его темное царство, он вдруг погасил настольную лампочку и в кромешной тьме обнял ее. «Вы с ума сошли», — сказала она и высвободилась так круто, что он, царапнув ее щетиной, успел только чиркнуть губами по ее виску. Она тут же направилась к дверям, но, чтобы Лукирский не подумал, что она и вправду рассержена и идет жаловаться начальству, со смехом сказала: «Вы меня ни с кем не спутали? В темноте все кошки серы». А он ответил: «Вас, Сима, я ни с кем не спутаю даже в темноте». Но ведь она могла и не вырываться. Но тогда это был бы грех. А почему грех? И что вообще это значит — грех? Понятие из пыльных книг. Важно только никому не причинять страданий…

Она прислушалась. Больной нес несусветную ахинею про какие-то зубчатки, которые сорвались одна с другой, и раздался «трык».

— В каком смысле «трык», я не понимаю? — немного раздраженно спросила она.

Анатолий Николаевич заерзал на стуле, переставил взад-вперед ступни, обутые в коричневые клеенчатые сандалии, и повторил:

— Я говорю, когда я взвалил мешок-то на плечо, вдруг в сердце «трык», как будто… ну как вам объяснить, как будто одна зубчатка с другой сорвалась. И закололо в сердце, как шилом кто ударил. Я мешок сбросил и чувствую, левая рука ноет, а два пальца — средний и этот — совсем занемели.

Докторша успокоилась. Пусть выговорится до конца. Она вспомнила свои пальцы. Они тоже занемели сегодня утром, когда она несла с рынка на работу полную сумку с продуктами. Сумка стоит сейчас внизу, в гардеробе, на полу. Не опрокинули бы… Картофель-то ладно, а вот бутылка с подсолнечным маслом заткнута пробкой из газеты…

— И вот я и подумал, не инфаркт ли у меня? — закончил Анатолий Николаевич и впился взглядом в синие эмалевые зрачки докторши, со страхом ожидая приговора.

Она покачала головой и досадливо причмокнула. Ей представилась живее, чем на цветном фотоснимке, сумка на боку и густая темная лужица подсолнечного масла, лениво растекающаяся по паркету.

Анатолия Николаевича пробрал озноб.

Докторша наконец заметила, что больной молчит и глядит на нее с испугом. На чем он остановился?

— Угу, так… — наобум сказала она. — Все понятно.

— Думаете — инфаркт? — спросил Анатолий Николаевич, криво улыбаясь.

— Вовсе не думаю. Обождите, пожалуйста. Я через минутку вернусь.

Она торопливо вышла, почти выбежала из кабинета, плотно прикрыв за собой дверь.

Коленки у Анатолия Николаевича ослабли и сами собой подогнулись. «Ну, вот и все, — сказал он себе. — Пошла вызывать скорую помощь. Хоть домой позвонить бы…» Он опустился на стул и уставился на свои морщинистые ладони. Кто сосчитает, сколько раз в жизни он видел свои руки? Но теперь это были грустные ладони человека, которого через четверть часа повезут по улицам в карете скорой помощи на больничную койку.

Послышались быстрые шаги. Дверь распахнулась, и влетела докторша. Васильковые ее глаза уже не казались нарисованными на фарфоре. Они прозрели. У женщины было счастливое, веселое лицо.

— Вы что это приуныли? Да я уверена, что у вас ничего серьезного. Раздевайтесь, я послушаю.

Она побывала в гардеробе и удостоверилась, что сумка не перевернулась. А на обратном пути ей повстречался в коридоре рентгенолог Лукирский и улыбнулся ей — и не просто, а со значением…

Ф. ШМАТКОВ И ГАЗЕТА

Письмо первое.

…Жизнь у нас в Коврижкино скучная. Клуба нет. Вот и приходится стучать в козла да скидываться на троих. Прошу вашу газету вмешаться и помочь.

Ф. Шматков.

Письмо второе.

…После того как вы напечатали фельетон «На бесклубье и поллитра — МХАТ», у нас в Коврижкино открыли клуб, но там только танцы да танцы, а мы с дружками этим делом не интересуемся. Скукота стоит по-прежнему. Вот и забиваем козла и сбрасываемся на троих.

Остаюсь Шматков Федор.

Письмо третье.

…После вашей заметки «Не твистом единым» в клуб понаехали лекторы и давай молотить кто про что горазд — один про галактику, другой про Африку. Душе от тех лекций ни отдыха, ни веселья. Вот и приходится в козла да на троих. Скучно в нашем Коврижкино.

При сем Федор Шматков.

Письмо четвертое.

После вашей статьи «Галактике время, потехе час» к нам в клуб прислали артистов Курова и Мурова и пионерский хор под руководством Щукина. Ну, думали, теперь развлечемся, нахохочемся. Однако же в клубе всем места не хватило, нам билетов не досталось, и пришлось нам сброситься на бутылку, а потом забивали в козла до ночи. Ох, и тощища у нас в Коврижкино!

Ф. Шматков.

Письмо пятое.

Через день после вашего фельетона «Открывает Щукин рот, да не слышно, что поет», Куров, Муров и пионерский хор явились ко мне на квартиру для дачи концерта на дому. А мы как раз с дружками только-только отковырнули бутылку и размешали домино. Комната у меня маленькая, а хор большой. Полхора набилось с Куровым посередке, а другая половина осталась на дворе и Муров с ними. Какой уж тут концерт! Образовалась полная неразбериха и толчея. Чуть бутылку не опрокинули. Насилу мы их выставили, дорогих гостей. А после забивали козла почитай до самого утра и все приговаривали: «Ну до чего же скучища в нашем Коврижкино!»