Гнилые холмы (СИ) - Серяков Павел. Страница 24

Люди подчинились, и, стоило Рейну остаться наедине с Ансгаром, парень понял – дела его хуже некуда.

Ансгар достал из-за пояса старый, но ладный нож и медленно пошел к выжлятнику.

– Горст с тебя шкуру спустит! – Рейн предпринял попытку подняться, но занемевшие ноги не смогли удержать его, и, упав лицом в грязь, Рейн пополз к воде.

– Ох, и трус.

– Горст тебя… Аарон тебе… – паника схватила младшего выжлятника за горло, мешала кричать, не позволяла сделать ни единого вздоха. – Ты…

– А сам-то ты на что-нибудь годишься, а, сучонок? – языки пламени играли на стали ножа. Ангар чувствовал сильнейшее отвращение к брыкающемуся на земле человеку, но против воли Сестер не шел, и потому, переступая через себя, наклонился и крепко схватил Рейна за лодыжку. – Пойдем обратно к костру. Замерзнешь.

Рейн уже не мог сопротивляться. Обливаясь слезами, презирая себя, он позволил тащить себя по холодной земле, словно мешок, набитый дерьмом.

– И почему они так хотят тебя заполучить… Для ровного счета ты им что ли нужен…

– Позволь мне уйти. Умоляю, – простонал Рейн, и память оживила то утро, когда конный разъезд барона Ланге вешал близ дороги парня. Висельник не рыдал, не умолял сохранить ему жизнь, а Рейн, сидя в седле, считал себя выше, лучше и сильнее. Считал, что слеплен из иной глины, – пожалуйста, – скулил младший выжлятник, – не убивай.

– Ты к тому же еще и болван, – бросил Ангсгар и воткнул нож в землю. – Утром мы с освобождённой от ярма феодалов голытьбой пойдем на праздник. Пойдем дорогой, которой ты сюда приехал. Сестры говорят, что ты присоединишься к нам, но, если нет, я не расстроюсь.

Не удержавшись, Ансгар плюнул Рейну в лицо, стоило тому поднять голову и посмотреть на своего мучителя. Ансгар не переваривал этого телячьего, беззащитного взгляда. Мужчина с заячьей губой что-то прошептал и, забрав с собой лук и колчан Рейна, удалился в сторону охваченного огнем пролеска.

– А если он не пойдет с нами? – спросил он у наблюдавших за выжлятником Сестер.

Девы не ответили, но Ансгар понимал лучше многих, что Сестры всегда получают то, чего хотят. 

Еще совсем недавно Горст, Аарон и Рейн стояли на этом самом месте, пытаясь понять, куда исчезли жители Подлеска. Тогда никто из них и не думал, что дело примет столь лихой оборот, и из охотников они превратятся в добычу. Рейн точно не мог о таком думать, но теперь его сердце отбивало столь яростную дробь, что, казалось, было готово пробить грудную клетку и вырваться наружу.

Младший из людей Горста был не способен предпринять каких-либо действий, ибо истерика не думала прекращаться. Еще утром, стоя на этом самом месте, он был уверен, что единственным человеком, способным напугать его, является секутор Горст, но теперь… Теперь его место занял этот шрамированный выродок. Рейн не был уверен, что знает его имя, но одно знал наверняка: Ансгар с ним еще не закончил. Человек, выкуривший его из избы с тем же спокойствием, с каким вынимают занозу из пальца, просто не мог наиграться и, оставив своей жертве нож, уйти восвояси. Так не бывает, так не принято, так не поступил бы Горст, а значит шрамированный опаснее, злее, хитрее Горста.

Тело Рейна задрожало еще сильнее, и, попытавшись зажать рот онемевшими руками, младший из выжлятников вновь закричал и кричал вновь и вновь, пока в конец не сорвал голос.

Рейн был уверен, что от него ждут каких-то действий. Знал, что выродок с вспоротой губой завладел его луком и наверняка жаждет применить оружие по назначению, так сказать, опробовать в действии. Сам бы он поступил точно так же. Он бы связал мужику руки, дал бы мужику нож и, притаившись за избой, выжидал бы, пока мерзавец не выхватит из земли оружие. Нет никакой радости убивать безоружных, но победить в схватке – великое удовольствие. Если бы только они могли поменяться местами, если бы только связанным оказался шрамированный. Рейн бы превратил его тело в подушку для булавок, а после, возможно, бахвалился бы перед Аароном своей ловкостью.

Рейн уткнулся лицом в землю и захрипел. «Если наутро в деревню вернутся Горст и Аарон…» – эта мысль привела младшего выжлятника в еще больший ужас. Горст увидит его, но не придет в ярость. Старший не даст ему по зубам, не назовет бараном. Нет, до Горста наконец дойдет, с какой гнилью все это время он имел дело. Горст прикинет, сколько времени он потратил на обучение Рейна ремеслу и…

Рейн зашелся хохотом. Рейн спекся. 

Лешек сделал все, как велели Сестры. Так ли он представлял себе ночь перед обещанным праздником? Увы, нет.

Староста деревни Ивы стянул с себя пропитанную потом рубаху.

– Бать…

Он отмахнулся от сына, как от приставучего слепня. С тем же пренебрежением, с тем же осознанием тщетности своих действий.

Глаза Зибора слезились, и дело крылось не в пропитавшем амбар смраде, не в едком дыме, который приносил холодный ветер со стороны пролеска. Зибор не мог найти себе места от щемящего сердце чувства, будто они с отцом делают что-то неправильное, мерзкое и греховное.

– Бать…

– Да что тебе надо?! – глаза Лешека полыхнули яростью. – Ты думаешь, мы можем отказаться?!

Мужики из числа тех, что еще днем смотрели на молодого выжлятника глазами, полными насмешливой злобы, столпились у входа в амбар, смотрели на предводителя глазами изводимых клещами собак. Они разделяли чувства Зибора, но знали и иное, Зибору не знакомое. Мужики подбили преклониться пред новой богиней своих баб, а те в свою очередь надоумили детей вырезать из дерева фигурки Матушки, надоумили детей хулить Отца Переправы, отрекаться от оного, насмехаться над ним.

Вит обещал им благолепие и красоту, но на деле они видели амбар, готовый к сотворению Материнского Молока. Видели свиную тушу, подвешенную к потолку, и иную мерзость, которую Вит выкопал на погосте. Желчь, прокисшее молоко, резко пахнущие травы и истекающие темным соком коренья мало походили на благоухающие масла, из которых ярморочные кудесники делают ароматную воду для Дня Отцовьей любви.

Люди ждали пышного празднества, ждали жаркое и сытную похлебку, но теперь понимали – забитый хряк был заготовлен не про их честь.

– Вит показал вам Холм! – гаркнул Лешек и, развязав пояс, скинул на холодный пол портки. – Так чего же вы ждете, гады? Рассвет застанет нас врасплох, и Материнское Молоко пропадет! Они будут в гневе, и любви ихней нам тогда точно не видать!

– Бать… Может, ну его?

Лешек наградил сына крепкой пощечиной, потянул к себе, вцепившись пальцами в праздничную рубаху сына, оставив на той следы поросячьей крови.

– Ты не представляешь! Ты не можешь знать, что будет, если мы отречемся.

– Но мы ведь не присягали, – жалостно выдавил из себя Зибор. – Батя, это дурное дело.

Покрытую испариной спину старосты обдало холодом. Так старик понял, что Сестры пришли в амбар и слушают их разговор.

Их присутствие почувствовал каждый, и, если бы в Ивах остался хоть один живой пес, лай бы поднялся столь сильный, что барон Дидерик Ланге послал бы своих людей узнать, в чем дело, и дать по зубам каждому встречному.

– Зибор, – мужчина, что приходился отцом изувеченному Ежи, заговорил за всех, – отстать от отца. Идем яму рыть, – он окинул взглядом собравшихся у входа в амбар и, развернувшись, побрел прочь. – За мной, мужичье, Лешек дело говорит, рассвет ждать не станет.

– Хоть один разумный человек, – облегченно вздохнул Лешек. – Не заставляйте Матушку ждать, – он задумался и добавил, – шевелите ногами, ослы!

Лешек никогда прежде не называл своих людей ослами. Старик надеялся, что в памяти этих людей все еще жили его рассказы о войне. Долгими зимними вечерами Лешек сказывал, как их ополчение попало в засаду, и сержант, под командованием которого они должны были попасть под копыта конницы, подгонял спасающихся с поля боя людей, неистово крича: «Шевелите ногами, ослы! Своя шкура дороже ихних разборок! Шевелите ногами, ослы! Баронье завтра за стол сядет, а мы будем воронью отдадены!».