Чувствуй себя как дома (СИ) - Британ Мария. Страница 46

— Не трогайте меня! Захар, скажи ему!

Еще сотни бабочек. И все размазаны по полу.

А я стою. Стою и смотрю на осколки их крыльев. Бруно стискивает нежные запястья Торы…

И я начинаю понимать. Ночью мы все-таки добрались до звезд, но корпус не принял нас обратно. Я нащупываю в кармане шестеренку.

Это Лида. Больше некому.

Бруно тянет Тору в коридор.

— Захар!..

Я одними губами шепчу ей, что все будет хорошо. Что я разберусь.

Услышь меня. Ты же слышишь лучше других.

Внезапно ее лицо меняется. Она перестает упираться и спрашивает:

— Это из-за… экспериментов? Из-за них?

— Ты о Zahnrad, дорогуша? — встревает Бруно.

— Ненавижу!

Этого «ненавижу» хватит на нас всех: и на Бруно, так усердно держащего Тору, и на меня, и на нее саму.

«Я тебя не сдавал, дурочка», — хочу выкрикнуть я, но сразу же прикусываю язык. Не время для разборок.

Бруно уводит ее. Тишину нарушают лишь хриплые рыдания.

Моя Тора, яркая девочка-лампочка, в последний раз вспыхивает и перегорает.

Глава 25

Анна

ПОСЛЕ

Я снова здесь. В комнате, где на кровати вместо маленькой девочки спит скрипка. А все потому что утром мне позвонила… Бабушка? Как же непривычно так ее называть!

Мы сидим в крошечной кукольной комнате — я, бабушка и дедушка. Непозволительно близко к скрипке. Когда-то на ней играла мама. Что, если я дотронусь до струн? Вернусь ли в прошлое?

Мы говорим о погоде и ценах на хлеб, о том, кем я работаю, и об их жизни — да много о чем. Но ни слова о моей амнезии. Будто мы знакомы вечность. Будто каждое утро завтракаем омлетом, пожаренным на одной сковороде. Будто я просто забыла, что по вечерам мы смотрим бабушкины мелодрамы.

Я не выдерживаю и прерываю замкнутый круг:

— Вы… Поможете мне?

— А что ты считаешь помощью? — щурится бабушка.

Сегодня она в обычном халате. Не накрашена, без шляпы с полями. А дедушка… Я вспомнила его. Эти мягкие черты лица, слегка перекошенные плечи, высокий лоб — в нем ничего не изменилось.

— Уезжай, Аня, — отрезает он.

— Вы опять? Я должна разобраться, что произошло с мамой.

— Ее кто-то убил, абсолютно точно. На теле были глубокие раны. Много ран. Над ней издевались, перед тем, как сбросить с обрыва. Уезжай. Это слишком опасно.

— Хорошо, что опасно, — парирую я. — Люблю экстрим.

Почему, почему они не понимают, что я обязана найти убийцу? Что я за этим и приехала? Илона, Лида, бабушка и дедушка — они все меня от чего-то оберегают. Да так рьяно, что я вот-вот задохнусь.

— Мне пора, — улыбаюсь я, а у самой слезы на глазах. — Рада, что мы, наконец, встретились.

Я выскальзываю из комнаты, и за мной выскальзывает бабушка. Она наблюдает за тем, как я завязываю шнурки на кроссовках, грызет ноготь, переминается с ноги на ногу.

— Навести свою вторую бабушку, Аня. Соседняя улица, пятый дом. Она слегка не в себе, но… Вдруг именно у нее ты во всем разберешься?

— Ох… Спасибо.

Я бросаюсь бабушке на шею. Как же ее волосы пахнут яблоками!

— Надеюсь, ты найдешь убийцу, — хрипит она.

И мы расстаемся. Я выныриваю из домашнего тепла, так и не попрощавшись с дедушкой. Мы еще увидимся. Обязательно.

Я пересекаю улицу. Небо заволокло тучами, на горизонте сверкают молнии. Гроза парализует поселок.

Раз — капля падает мне на лоб. Первый дом покосился и оброс шиповником.

Два — на макушку. Второй дом улыбается прогнувшимися ступеньками.

Три — на плечи. Третий дом заболел туберкулезом и кашляет открытыми окнами.

Четыре — на пальцы. Четвертый дом страдает от левостороннего сколиоза.

Пять — начинается ливень. Пятый дом машет мне калиткой, и я понимаю: мы знакомы.

За этим окном, в пыльной комнате, валяется поломанный паровоз. В ванной — три зубные щетки.

Ди знала. Определенно.

Поднявшись на крыльцо, я на миг замираю.

Вдруг именно у нее ты во всем разберешься?

Мое сердце танцует, трепыхается, барабанит. Ему тесно в грудной клетке. Я закусываю губу и стучусь.

Кто-то шаркает. Долго-долго, словно в этом доме бесконечный коридор. Я успеваю тысячу раз пожалеть о том, что пришла сюда, прежде чем на пороге появляется бабушка. Маленькая, худая, игрушечная. В пледе. Волосы наэлектризованы, торчат, как иголки.

— Вы кто?

— Журналист, — зачем-то вру я. — Пишу статью о жителях поселка.

— А я думала Захар, — говорит бабушка и съеживается, уменьшается раза в два. — Проваливайте.

— Но…

— Мне некогда. Скоро приедет сын, а я до сих пор не связала ему носки.

Бабушка собирается захлопнуть дверь, но я хватаю ее за руку. И она не сопротивляется. Такая слабая и беззащитная — я могла бы ворваться в дом, не спросив разрешения, но… Если ты в гостях, всегда снимай обувь.

— Я пошутил. Ты разве не узнаешь своего… сына?

Вопрос дается мне с трудом. Хрустит песком на зубах, отравляет меня.

— Захар? — охает бабушка. — Но носки! Я не связала тебе носки!

— Не переживай. До зимы еще далеко.

Она ведет меня в кухню, спрашивает, как я, что со мной случилось после пожара — «я-не-верила-не-верила-не-верила-что-ты-погиб» — где жена и дочь. А я киваю и клянусь, что у Ани все в порядке. Что «мы с Торой не ссоримся, и нет, по заброшкам не лазаем».

Мы устраиваемся за крохотным деревянным столиком. Бабушка наливает чай. Улыбается, рассказывает о дурацких сериалах и новой пряже. А я слушаю, слушаю, слушаю… И песок на зубах продолжает скрипеть. Я солгала ей, отчаянно ждущей сына.

Я дрянь.

— Мам, — я отодвигаю чашку, — то, что произошло тогда… Как думаешь, что это было?

— Не вини себя, сынок. Это Тора тебя бросила. Эгоистка… — осекается бабушка и мотает головой. Волосинки-иголки падают. — Извини. На самом деле я давно ее простила. И хорошо, что ты тоже простил. Честно говоря, меня пугали твои записи…

— Ты о чем?

Бабушка складывает чашки в мойку.

— Забыл? Сейчас принесу.

Пока она ищет записи, я мою посуду. Серебряные ложки, блюдца и чашки в горошек выскальзывают из рук. Зачем я солгала ей?

Дрянь, дрянь, дрянь…

Нет ничего хуже обманутых надежд.

Я выключаю воду. Успокоиться… Какое же это, черт возьми, недосягаемое слово.

— Вот! — выкрикивает бабушка и ковыляет ко мне. — Вот. Ты вырвал эту страницу из своей книжки. И знаешь, я не удивлена.

Она трясет перед моим лицом пожелтевшим листиком.

— Кажется, настало время восстановить записи. Ты же… отдашь их мне?

И я клянусь ей, кукольной и тощей, что обязательно вернусь. Что мне до безумия нужны шерстяные носки. Что я починю паровоз. Что мне пригодится зубная щетка, которую она так долго хранила.

Дождь усиливается, но я не надеваю капюшон. Промокну? Плевать. Главное — записи под кофтой.

Не скучай, бабушка. И прости свою внучку.

Пашка был прав в детстве. Я сумасшедший. Странно, что потом он изменил мнение. Я Кирпич и проломлю череп любому, кто еще раз попытается украсть у меня дочь.

Теперь я не сомневаюсь — Бруно убила Тора. Не прощать никогда, ни при каких обстоятельствах — вот чему она меня научила. Я раздену ее до ребер и поцелую — в самое сердце — чтобы сдать экзамен. Наведу ее губы кровью.

Тора — маленькая девочка, играющая с людьми, как с пазлами. Она растыкивает нас по комнате, прячет за шкафами и под кроватями. Потому что любит.

Но я скормлю ее любовь собакам. Или выкую из нее железную дорогу для своего поломанного паровоза.

Я сожгу Торины песни — они безумнее любого дома — и не позволю, не позволю, не позволю ей отнимать у меня дочь. Даже если придется разбить ее Zahnrad.

Я лежу на кровати и перечитываю. Снова и снова. Нет, папа не убил бы ее. Папа был добрый, я уверена. И пусть я его не помню — или не знаю? — он любил маму. Клянусь, любил.

Я раздену ее до ребер.

Бред. Бессмыслица. По щекам текут слезы, мне холодно и неуютно. Я натягиваю теплую кофту, и из кармана выпадает визитка — как я могла о ней забыть! — с фотографией Вячеслава и надписью «Zahnrad».