Земля в иллюминаторе (СИ) - Кин Румит. Страница 102

Приблизившись к колумбарию, они поняли, о чем говорил Фирхайф: землетрясение обрушило почти все нерукотворные арки, ранее обрамлявшие вход в грот. Никто не занимался уборкой упавших камней, и оттого дорога стала почти непроходимой.

— Я подожду здесь, — сказал Ивара, — с роботами и Ашайтой. А вы можете пробираться дальше.

— Спасибо, — поблагодарил Хинта, и они с Тави углубились в нагромождение валунов. Люди здесь уже ходили, среди камней вилась тропинка, впрочем, не слишком утоптанная — рыхлый грунт и острый щебень. Отдавая дань уважения мертвым, мальчики перестали разговаривать. Они молча преодолевали препятствия, пока не оказались под растрескавшимися сводами грота. Все здесь стало другим — огни больше не озаряли подземелье, тонувшее в сумраке, свет проникал только от входа. На краю подиума сидел мортейра, черный хранитель разрушенного склепа. Хинта поклонился ему, Тави последовал его примеру.

— Не ходите за флажки, — предостерег мортейра по громкой связи. Его измененный голос был все еще величественным, но уже не таким мощным, как на погребальной церемонии. Они прошли дальше, до линии флажков. Лишь краешек ледника был доступен здесь, и они, по традиции прикоснувшись к нему, тут же распрямились и начали вглядываться в окружающий мрак. На сводах грота почти не осталось минеральных отложений: все они откололись и упали вниз. Целые ряды саркофагов выпали из ячеек и разбились; по полу ровным слоем стелился серо-черный прах, особенно четко заметный на фоне льда. Но пострадали не только саркофаги — сами ячейки были разрушены, и дарохранительницы тоже. Из них высыпалась красивая церемониальная рухлядь, местами были видны вещи, которые родственники сочли нужным отдать своим мертвым: устаревший портативный терминал, пожелтевшая от времени губка фрата. Сколько ей было лет? Какого года это был урожай? Еще из одной дарохранительницы высыпались статуэтки героев вперемежку с боевыми патронами. В глубине грота, за флажками, перекрывая обзор части пещеры, лежала рухнувшая опорная колонна.

— Ты видишь погребение родителей Дваны? — спросил Тави.

— Да. Смотри, вон оно. Как странно.

То, что открылось, действительно выглядело необычно. В нескольких местах от стен и потолка откололись особо крупные валуны. Падая, эти глыбы разнесли все на своем пути. Но саркофаги родителей Дваны остались целы и стояли нетронутыми в своих нишах, а по сторонам от них все было сметено обвалом.

— Это компас, — сказал Тави. — Это он уберег их. Я не могу быть на сто процентов уверен, что он может вернуть к жизни. Но я точно уверен, что он спас это место. Пещера опускается в глубину. Какое же чудо должно было случиться, чтобы сюда не проникла магма, и не вышла та фиолетовая дрянь?

Через несколько минут в пещеру добрались другие люди с поезда. Они все останавливались и пораженно смотрели на разоренные погребения своих предков. Мальчики, уставшие от тьмы склепа, вернулись назад, на солнце, в человеческий мир. Там Тави, не называя имени Дваны, сообщил Иваре, что компас лежит именно здесь, и рассказал о чуде сохранившихся саркофагов.

— Может ли он такое делать? — спросил Хинта.

— Пойдемте. Нам предстоит дальний путь. По дороге я как раз хотел рассказать вам свои новые мысли. Возможно, в них будет ответ на этот вопрос.

— Хорошо, — обрадовался Тави. Они зашагали по проселку, словно вырезанному в толще фратовой губки — с обеих сторон их обступили пористые стены. Выше фрата к небу тянулись треупсы; при каждом порыве ветра с них летела яркая желто-зеленая пыльца, от которой над полями и плыл этот особый, сверкающий туман-марево. Раз в десять минут мимо проползали аграрные дроны. На горизонте белой точкой было видно фермерский хутор, подготовленный в качестве первой станции для отдыха путников.

— Когда я увидел Аджелика Рахна, — сказал Ивара, — моей первой ассоциацией стал Образ. Но я слишком увлекся исследованием деталей узора. Это был легкий путь, и он увел нас немного в сторону.

— Ничего себе легкий, — сказал Тави.

— Да, легкий, потому что заниматься деталями всегда проще, чем удерживать в уме целое. Находка моих друзей оказалась бесконечно богатой — любая крошечная часть Аджелика Рахна способна соблазнить ученого. Если однажды маленький человечек станет всеобщим достоянием, то уже очень скоро кто-нибудь не постыдится посвятить диссертацию лишь одному завитку растительного узора на его левом виске. Другие напишут об устройстве сервоприводов в его ногах, третьи — о законах внутренней организации интегральных схем, четвертые — о спектральных параметрах кристаллов на его печатных платах… Я тоже попал в эту ловушку, потому что мне не чужды все слабости ученых. Все мое внимание уходило на те вещи, которые были у меня перед глазами.

— Но ведь вы с Тави не напрасно делали всю свою работу? — спросил Хинта.

— Нет, не напрасно. Все, что мы нашли, оказалось полезным — но по иронии, я сумел подобрать истинный ключ ко всему этому только тогда, когда нам пришлось прерваться и мое внимание, наконец, оказалось свободно. Это произошло вчера днем. Мы свернули нашу лабораторию, я вернулся домой, поел под присмотром Тави, остался один, начал собирать чемодан… И в этот момент мне в голову пришла одна простая мысль.

— Какая?

— Терпение. Прежде чем я подойду к сути, мне бы хотелось прояснить один немаловажный лингвистический вопрос. Мы говорим «Образ», и для нас это слово исполнено определенного смысла даже вне контекста мифологии. К примеру, мы понимаем, что «образы» наших друзей и близких хранятся в нашей памяти. Мы понимаем, что «образ» и «облик» — это почти синонимы, но при этом видим разницу между ними.

— Образ всегда связан с идеализацией? — предположил Тави.

— Верно. Облик принадлежит самой вещи. Образ — это ее проекция где-то еще: в мыслях, в памяти, в тексте, в творении художника. Образ можно отделить от вещи. Он может принадлежать множеству. Например, мы скажем, что люди некоей культуры имеют свой «образ мышления».

— А какое это было слово в Джидане?

— «Ахана». В наших устах оно звучит грубовато. Но изначальные носители языка произносили его легко, почти как вздох. Оно означает массу вещей: лик, подобие, начало…

— Ахана, — попробовал на вкус Хинта.

— Выходит, «образ» — весьма точный перевод, — оценил Тави.

— Кроме одной мелочи. Еще «ахана» говорили про оригинал, с которого делаются реплики — в случае, если речь шла о предметах вроде Вечного Компаса. В нашем языке мы бы сказали уже не «образ», а «образец». Там такой границы нет, и будет употреблено одно и то же слово. И вот теперь мы доходим до моей мысли. Я предположил, что могут существовать старинные тексты, в которых слово «Ахана», написанное с заглавной буквы, используется не для обозначения того Образа, который вышел из лучезарного центра вселенной, а для обозначения того образца, репликами которого были представители народа Аджелика Рахна.

— То есть, получается, — сказал Хинта, — что если мы скажем «народ образа», будет непонятно, какой смысл мы в это вкладываем? Это может быть народ по образцу первого Аджелика Рахна, а может быть народ самого Великого Образа?

— Именно. Ты привел сейчас отличный пример. И самая большая путаница могла бы начаться, если бы оба эти значения использовались в текстах двух очень близких групп людей, которых затем все прочие начали принимать за единую секту, в то время как сект могло быть по меньшей мере две, и поклонялись они двум разным Образам.

— Но здесь возникает и другая возможность, — возразил Тави. — Ведь может оказаться, что кто-то не признавал разницы между этими значениями, потому что видел мифический вселенский Образ в реальном лице Аджелика Рахна. И тогда это снова была бы одна и та же группа людей, имеющая одну общую систему представлений.

— Да, — ничуть не смутившись, согласился Ивара, — это тоже верно. Это даже более простой вариант. Но пока нам придется рассматривать все варианты вместе.