Земля в иллюминаторе (СИ) - Кин Румит. Страница 101

— Значит, слухи не врали, — пробормотал Фирхайф.

— Какие слухи?

— Обычные толки-кривотолки-пересуды. О том, что Эрника Руварта ведет себя в совете так, будто у нее вдруг стало в три раза больше власти. И о том, что она скупает в поселке недвижимость.

— Я не знал. По крайней мере, про недвижимость.

— Но это так. Она даже кое-кого разорила ради своих дел. Поговаривали, что она пыталась купить куврайм. Люди гадали, откуда у нее деньги. Версий было две — наследство из Литтаплампа и деньги Джифоя. Я думал, ты об этом знаешь больше остальных, но хранишь ее секреты.

— Нет. Возможно, я оказался одним из последних, до кого дошли эти новости. Теперь я все вижу. Мой главный вопрос вчера к ней был: «Твоя ли это воля, мама? Он заставил тебя, или ты сама захотела?» Она ответила мне, что, во-первых, Джифой — человек чести и ни к чему не принуждает женщин, а во-вторых, что она — не из тех женщин, которых можно к чему-либо принудить. Она была такой гордой, такой бешеной в тот момент! Я все неверно себе представлял. Я думал, она будет такой же, как его прежние жены. Но она будет другой. Она не простушка из фермерской семьи. Она стоит самого Джифоя. И она хочет власти. Я уже даже не знаю, кто из них двоих в последнее время ведет. Может, это мама истинный автор его последней патриотической компании. Только вот ей не везет: ее планы порчу я, землетрясение, «Джиликон Сомос». И кто знает, какая еще вещь в самое ближайшее время испортит ей планы. А такая вещь обязательно появится. — Тави повернулся к Иваре. — Я начинаю понимать, какими были отношения между тобой и твоим братом. Вы вместе мечтали. Но извод этих мечтаний оказался очень разным: один из вас захотел стать героем, другой — правителем. С того момента, как мама ударила меня по лицу, я думал, что наше с ней общее прошлое — ложь, что она как будто не читала вместе со мной всех тех легенд, не смотрела всех тех ламов. Но нет, она читала и смотрела, она, как и я, многое находила в историях о войне. Даже образ Джилайси увлекал ее, только с другой стороны. Она видела в нем другие возможности. Я зря боялся, зря корил себя: моя темная сторона вне меня — и это моя мама. Как и твоя, Ивара, темная сторона вне тебя — и это твой брат.

— Не совсем так. Моя темная сторона — это мой брат, да, но он и во мне. Твоя темная сторона — тоже в тебе, даже если она еще и напоминает тебе твою мать. В этом проблема семьи, радость и горе любви — все они в нас, а мы в них. Мысли, влечения, решения никогда не принадлежат отдельным людям, они всегда влияют на тех, кто рядом. Ты борешься, но во время борьбы противник проникает в тебя. Ты побеждаешь, но он остается в тебе, а ты остаешься в нем. Если борьба была особенно острой, и при этом не аморальной — тогда вы остаетесь друг в друге, как голос совести, как знак сомнения в собственной чистоте и непогрешимости. И это сомнение будет справедливым, потому что чистых воль и непогрешимых людей нет. Воли людей все время смешиваются между собой. Отдельны только наши тела.

— А моей темной стороной был отец, — неожиданно сказал Фирхайф. — Когда он напивался, он приказывал мне надеть скафандр, выводил из дома, ставил на скалу над морем — так близко к краю, что камни сыпались из-под ног — и заставлял так стоять. Иногда часами. А сам ходил за спиной и нес всякую чушь. В девять лет я прыгнул вниз, чтобы это прекратилось. Повезло: отделался переломами ног. С тех пор он больше так не поступал. Став постарше, я поклялся, что никогда не буду жесток с детьми. Думаю, у меня получилось. Все проходит; рана превращается в шрам, шрам становится меньше. Потом о нем почти не вспоминаешь. Но нужно четверть века, чтобы почти перестать вспоминать.

Хинта, конечно же, не слышал этой истории раньше, как не знал и об обстоятельствах развода Фирхайфа с женой, и о страхе, который тот пережил, пока хранил у себя Аджелика Рахна. Было так сложно представить, что этот шутливый, добрый, уверенный в себе человек прошел через такие беды в своей жизни. Но он был здесь, привычно вел поезд. И это означало, что раны действительно заживают.

Некоторое время они молчали. Все сказанное крутилось и повторялось у Хинты в голове, и постепенно там выкристаллизовался вопрос. «А где же моя темная сторона? Кто моя темная сторона? Неужели отец? Но он никогда не был со мной жесток, и между нами не было борьбы. Он не калечил мне тело или душу. Я лишь изредка содрогаюсь от отвращения, когда нахожу в себе его худшие черты: слабость, трусость, глупость, желание приспосабливаться, стремление быть в стороне. Но кто, если не он? Неужели Тави? Ведь именно с ним я чаще всего спорил о сложных вещах, с ним дольше всего боролся. Но ведь он мой лучший и единственный друг. И хотя были дни, когда я его ненавидел, но, в конце концов, мы остались вместе. Мы не стоим по разные стороны баррикад, как он со своей матерью, или как Ивара со своим братом. Но если это не Тави… Неужели моя темная сторона — Ивара? Хотя нет. Это уж совсем глупо. Он лучший из людей, кого я знаю. Так, может быть, моя темная сторона — Круна? Вот его я по-настоящему ненавижу. Но и здесь не то. Мы не расставались, не спорили, не уходили в разных направлениях от одного начала. Мы всегда были врагами, Шарту сделал нас врагами; из-за негласных законов поселка мой брат всегда был мишенью для чужих издевок. Мой брат… Но он точно моя светлая сторона, а не темная. Сколько раз он утешал меня, сколько раз я утешал его? Тогда, может, у меня вовсе нет темной стороны? Или она есть, но нет человека, который бы ей соответствовал? Или… или я сам чья-то темная сторона, и именно поэтому нет никого, кто был бы ею для меня?»

Последняя мысль ранила Хинту. Где-то рядом дремало заглушенное и полузабытое чувство вины. А он не хотел испытывать вину. Он уже привык ощущать себя правым, спорить, нападать. И потому он не решился озвучить свои вопросы и сомнения. Мимо проплывали залитые солнцем поля, в нескольких местах были видны серьезные последствия землетрясения — трещины в земле, места, выгоревшие из-за разливов магмы. На повороте монорельса мальчики изо всех сил вывернули головы, чтобы увидеть оставшийся позади Шарту. Хвост поезда изгибался синей лентой; поселок был уже так далеко, что превратился в пестрый штришок в море золотисто-зеленых фратовых полей. И Хинта нащупал другую тему для разговора.

— Я помню, как мы ехали этой дорогой в прошлый раз, на погребальную церемонию. Тогда была бурная ночь. Поля тонули во тьме. Тьму разрывали молнии. Хлестал дождь. И разговоры были о мире мертвых.

— А теперь они о ранах живых, — сказал Тави.

— Будем заходить в колумбарий? — спросил Ивара. — Хинта, у тебя ведь есть предки, который жили в старом Шарту? Кто-то из них наверняка погиб от цунами.

— В колумбарии у меня только бабка по материнской линии. Она умерла от болезни за год до цунами. Дед и бабка по отцовской линии похоронены в скале, которая раньше стояла на территории их фермы. Много лет назад эта земля перешла к другим собственникам. Мы с отцом один раз туда ездили. А от цунами из всего старшего поколения моей семьи погиб только дед по материнской линии. Его смыло в море, тела не нашли, а средств, чтобы хоронить пустые саркофаги, не было. Он так и остался без погребения. Но я бы зашел в колумбарий.

— Он сильно пострадал во время землетрясения, — вмешался Фирхайф. — Вы не знали? Вся та часть зала, где ледник становится толще, закрыта. Часть мемориальной стены разрушена, многие саркофаги упали. И газ перестал идти из-под земли. Придется нам в Шарту менять традицию погребения. А ведь прежняя была очень красивой! Но зайти можно.

Хинта и Тави переглянулись — оба подумали про Вечный Компас.

— Надо зайти, — решил Тави. — Хоть там и нет моих мертвых, но пусть мое уважение будет с мертвыми Шарту.

— Так тому и быть, — заключил Ивара. — Раз мы успели на поезд, времени должно хватить на все.

Через несколько минут поезд замедлил ход и начал втягиваться на станцию. Друзья тепло попрощались с Фирхайфом. Старик пообещал, что приедет на руины старого поселка, но не сейчас, а позже, ночью или ранним утром следующего дня.