Земля в иллюминаторе (СИ) - Кин Румит. Страница 32

— У меня все еще шесть основных предметов, — обрадованно сосчитал Тави.

— А у меня уже семь, — угрюмо отозвался Хинта.

— И что добавили?

— Медицину. Теперь: алгебра, метрика, язык, выживание, мир, медицина, физкультура.

— Значит, и у меня она будет в следующем году. А я думал, ее добавляют только на девятом потоке.

— Но она здесь.

— Не огорчайся. Интересный практический предмет. Ты ведь любишь все, у чего есть конкретное применение.

— Я помню, как тяжело было, когда предметов стало не пять, а шесть. И это еще тогда, когда мне не приходилось вкалывать за отца в теплицах.

— Патрулей скоро должно стать меньше. Твой отец вернется к своим делам. И ты будешь свободен.

Хинта вздохнул. Они сидели в прозрачном закутке: с одной стороны было окно с видом на центральную площадь Шарту, с другой — стеклянная стена, отделяющая кафетерий от пустынного школьного холла. В центре холла, сурово взирая по сторонам, стояли статуи трех мудрецов, олицетворяющих собой три главные отрасли человеческого знания: Тантилик из Лимпы, создавший теорию идеального государства, Даджейра из Джидана, посвятивший себя заботе об умирающей жизни, и Рирафта из Притака, ставший богом-механиком великих машин.

— Похоже, все решили голосовать со своих терминалов. И только мы пришли ради этого в школу.

— Год назад я бы тоже проголосовал у себя. Но в последнее время мне почему-то очень нравится всюду ходить. Когда делаешь вещи лично, они приближаются, становятся другими. И я тоже становлюсь другим: легким, нацеленным… А может, мне просто неуютно дома. За все дни, прошедшие с погребения родителей Дваны, мы с мамой едва ли сказали друг другу десять слов. Она оставляет мне еду. Я ем, когда она уходит с кухни. Утром и вечером мы стараемся друг друга не замечать. А все остальное время мы даже не пересекаемся друг с другом. Она обычно на работе, я — с тобой.

— Когда-то я бы засыпал тебя оптимистическими советами, а теперь каждый раз, когда ты говоришь о ней, я не знаю, что тебе ответить.

— Я и не жду ответа. Я любил свою маму. Конец любой любви похож на смерть. И лишь амбициозные психопаты вроде Джифоя находят, что сказать в подобных случаях.

Губы Тави тронула странная, грустная полуулыбка. Хинта узнал эту эмоцию: в последние годы жизни Джилайси Аргниры она всегда отражалась у того на лице. Эта полуулыбка, сошедшая с барельефов, казалась слишком мудрой для мальчика двенадцати лет. Поэтому Хинта обрадовался, когда Тави сменил тему.

— Какие возьмешь предметы по выбору?

— Те же, что и в прошлом году. Студии мифологии и скульптинга, факультативы роботехники и химофизики.

— А я для себя решил почти все изменить.

Интонация Тави заставила Хинту насторожиться. Он был на год старше, так что им приходилось учиться на разных потоках, и студии были единственным местом, где они в рамках школы могли что-то делать вдвоем. Сама их дружба началась именно в студиях. Уже много лет они посещали мифологию и скульптинг, и Хинте не приходило в голову, что от этого можно отказаться.

— Не волнуйся, — заметив его реакцию, добавил Тави, — я буду ходить на мифологию.

— А на скульптинг?

Тави неопределенно качнул головой.

— Я долго над этим думал, и перестал понимать, что мы оба там делаем.

— Барельефы.

— Я так ни одного и не довел до конца. А самое классное, что у меня было, мама разнесла в ночь после гумпрайма. И я не хочу восстанавливать эти вещи. И ты — ты ни разу не превзошел тот барельеф, который до сих пор висит на стене твоей комнаты.

— Но у меня осталась незаконченная работа. Ждет меня в мастерской все каникулы.

— Генерал Виграба в экзоскелете с жуткими пилами. Я помню. Но ты начал его не в прошлом году, а в позапрошлом. Его вообще можно доделать?

Какая-то нота в тоне Тави вдруг взбесила Хинту. Он испытал ощущение унижения, как если бы друг тайно насмехался над ним. Свою злость Хинта скрыть не успел.

— Да, — резко ответил он, — его можно доделать.

— Тогда почему ты сердишься? — отводя взгляд, спросил Тави. — Я всего лишь хотел спросить: не кажется ли тебе, что в своем гараже ты способен на большее, чем в студии? Ты ведь все равно используешь в своих барельефах не ту технику, которой нас пытались научить. Как и я в своих работах с мамой — ты не лепишь, не режешь и не травишь, а конструируешь из пластика.

Хинта приостыл и закусил губу.

— Я не собираюсь решать за тебя. Просто мне стало казаться, что скульптинг — пустая трата времени. По крайней мере, для меня точно. У нас в школе есть несколько художников, которые потом станут скульпторами, барельефистами или мастерами саркофагов. Но ни один из нас с тобой в этом не преуспел, как они. Кудра Бафрай за прошлый учебный год сделал четырнадцать барельефов…

— Он нас старше. Он уже школу заканчивает.

— И копию статуи Виграбы тоже сделал он. Школа купила Виграбу Бафрая. И он теперь стоит в твоей любимой лаборатории роботехники.

— Я знаю, где он стоит.

— Не важно, что он нас старше. Важно, что я точно никогда не буду таким, как он. Я не художник, Хинта. И, по-моему, я слишком взрослый для той мазни, на которую способен. Поэтому я ухожу со скульптинга.

Некоторое время над столом висело молчание. Тави, будто вопреки настроению Хинты, повеселел и успел за эту паузу отправить в рот две длинных радужных ленточки лиавы.

— Предлагаешь уйти вдвоем? — наконец, спросил Хинта.

Тави пожал плечами.

— Если захочешь.

— А на что ты будешь менять скульптинг?

— Из всех моих предметов по выбору останется только мифология. То есть, я буду менять не только скульптинг. Я буду менять почти все.

— Ты бросишь свои факультативы агрономии и палеобиотики? Это же был твой путь в специальность.

— Не мой путь, и не в мою специальность. Это не мои интересы. Это жизнь и работа моей мамы. И скульптинг тоже никогда не был моим настоящим увлечением — просто последней выгорающей вершиной наших с ней игр.

— Но тебе нравилась агрономия. И не только потому, что она нравилась твоей маме.

— И при этом ты все равно лучше меня знаешь, как ухаживать за растениями в своих теплицах.

— Я фермерский сын. Я с детства наблюдал, как отец все это делает. Это просто навыки.

— Назови это талантом, назови навыками — какая разница? Главное, это как с Бафраем — ты смотришь на другого человека и понимаешь, что это он занят своим делом, а не ты рядом с ним. Мне нравилось все, чем я был занят — это правда. Но за последний год я нашел вещи, которые мне ближе и в которых я намного лучше.

— Какие? Я знаю, что ты изменился и что тебе интересны люди, но здесь нет науки.

— Я добавлю себе студию музыки, и факультативы истории и онтогеотики.

— Онтогеотика? Ты уверен, что это действительно твое? Потому что краеугольным камнем онтогеотики будет Экватор. А я сейчас лучше тебя могу объяснить, как он работает.

— Экватор построили люди. И все, что происходило с планетой — дело людей. Может быть, я никогда не буду понимать, как работают индукционные катушки, но я хочу понимать, чем жил тот, кто придумал надеть их гигантским обручем на Землю. История людей и история планеты — это две вещи, которые волнуют меня больше всего. А вместе с музыкой и мифологией они составляют хороший гуманитарный тандем.

— Ты не найдешь работу в Шарту.

— Во-первых, я смогу стать школьным учителем. А во-вторых, поселок — это еще не весь мир. Мне нестерпимо жить с мыслью, что я здесь заперт. И я не буду планировать свою жизнь исходя только из возможностей и потребностей Шарту.

— Ты уже все продумал, — обиженно понял Хинта.

— Это не какой-то отдельный план. Я все время думаю. Так было всегда. Но в последнее время я будто проснулся. Больше нет идей, которые кажутся мне отдаленными и общими. Я захотел стать теми, о ком мечтал. И я увидел, как все возможности вселенной тонкими ниточками тянутся сюда — на эти пыльные улицы, в эти туманные поля, в комнаты наших домов. Это тоже своего рода звездный ветер — но не та его сторона, которая для мертвых, а та, которая для живых. Я теперь верю, что по лучам звездного ветра можно ходить не только между мирами, но даже внутри мира.