Список Мадонны - Форан Макс. Страница 23

Доминик де Гузман лежал там, где ощущал себя ближе всего к Богу. На полу, покрытом пеплом. Смиренный и раскаивающийся. Его любимый учитель скоро заберет его бренное тело, не совершившее ничего выдающегося, кроме непорочности. Он улыбался, пока картины его жизни проходили перед ним.

Он видел альбигойцев, смеявшихся над ним и плевавших в него. Он благословлял их даже тогда, когда их плевки скатывались по его щекам. Его глаза светились, когда он приклонил колено, принимая от папы Гонория мантию ордена, который он основал. Он видел себя на снегу, молящегося за стенами монастыря, основанного им на склоне горы на родине, в Испании. Он вытянул руку, чтобы прикоснуться к брату Иордану, когда они оба шли по болотам Саксонии, в радостном расположении духа, с пустыми животами и в прохудившейся одежде.

На какой-то миг видения оставили его.

После чего появился расплывчатый образ, принявший облик кардинала Уголино, его друга и покровителя. Они сидели вместе на каменной скамье в висячем саду в Ломбардии и беседовали о будущем ордена. Он помнил даже запах сырой бурой земли, прилипшей к их сандалиям.

Худое тело содрогнулось, когда видение стало более явным и до боли приятным.

Это был Реджинальд. Доминик ясно видел его. Больной, Реджинальд поднялся и сел на своей койке в Риме. Он видел Ее ночью, и Она излечила его. Он плакал во сне. Родольф наклонился и осторожно обтер его покрытое потом лихорадки лицо.

Луч полуденного солнца проник в темную келью и остановился на пустой кровати, когда Доминик пришел в себя. Он увидел Родольфа и глазами улыбнулся ему. В комнате собралось больше людей. Они прибыли следом за блаженным Иоанном из Салерно, чтобы побыть рядом с ним. Никто не знал, что сказать. Тронутый этим молчаливым страданием, Доминик сам заговорил с ними, хотя усилие, понадобившееся для этого, ослабило его и без того убывающие силы.

— Не стоит плакать, мои любимые. Не печальтесь, что это немощное тело уходит. Я направляюсь туда, где буду лучше служить вам.

После этих слов он лег, еле дыша, но глаза его оставались живыми и все понимающими. Внимая знаку брата Вентуры, монахи начали готовиться к священному напутствию отходящей души.

Доминик наблюдал за ними, а когда они приблизились, он пошевелил рукой и прошептал едва слышно:

— Начинайте.

Пение наполнило келью. Губы Доминика повторяли за монахами.

Subventi Sancti Dei. Боже святый, спаси его.

Доминик увидел Ее. Она шла сквозь туман за заплаканными лицами и молитвами его братьев.

Occurite Angeli Domini. Спуститесь, ангелы Божьи, для спасения его.

Она улыбалась, и руки Ее были простерты. Он поднял свои руки навстречу ей.

— Mater Dei, — прокричал он беззвучно.

Suspiente animum ejas, offerentes eum in conspectus Altissimo. Возьмите душу его и представьте ее перед Всевышним.

После того как последние слова службы умолкли, наступила тишина. Всего мгновение тело на смертном ложе было Домиником де Гузманом, основателем ордена «Братьев-проповедников». После этого скорбного плача он стал их святым.

Брат Вентура не мог позволить себе, подобно другим, как детям, собравшимся вокруг тела Доминика, отдаться скорби. Он знаком попросил Родольфа отойти в сторону.

— У нас остается очень мало времени, брат Родольф. Скоро сюда прибудет множество людей, чтобы побыть с нашим любимым учителем в последний раз. Хорошо подготовь его бренные останки. «Хотя если что и не получится, то его это нисколько бы не обеспокоило», — добавил он про себя.

Получасом позже Родольф остался наедине со своим учителем. Он осторожно омыл бледное лицо и причесал тонкие, подернутые сединой волосы и свалявшуюся темно-рыжую бороду. Сняв с Доминика не подходившую ему по размеру рясу, он прослезился: изнуренное тело было обмотано огромной тяжелой цепью. Цепь хорошо выполнила то, для чего была предназначена. Совсем недавние синяки и старые шрамы свидетельствовали о постоянных, беспрерывных мучениях. Родольфу потребовалось несколько минут, чтобы снять эту веригу с тела Доминика, настолько перекрученные звенья врезались в плоть их носителя. После того как он освободил тело, он отложил цепь в сторону, решив про себя ее будущее как святой реликвии. Он бы не заметил кожаного звена, если бы, возможно, по-другому держал цепь, укладывая ее на пол рядом с телом. При ближайшем рассмотрении он понял, что кожа была привязана к одному из звеньев двумя тонкими жилами. Его объяло любопытство, заставившее пальцы в течение нескольких минут развязывать узлы. Кусок пожелтевшего пергамента упал на пол. Родольф поднял его и стал рассматривать крупный, с нажимом почерк. Незнакомые ему слова походили на какие-то имена.

Он постоял в нерешительности. Ему был знаком почерк Доминика, поэтому он был уверен, что слова перед ним, не были написаны его учителем. Но очевидно, что они были очень важны, иначе зачем столько времени было носить пергамент на вериге. Он слышал от брата Вентуры, что великий кардинал Уголино должен был прибыть из Венеции, чтобы проститься с Домиником. Его высокопреосвященство знал христианский мир и самого Доминика как никто другой. Приняв решение, Родольф положил кусок пергамента в мешочек, который носил на шее, и вернулся к своей главной задаче — подготовке своего праведного наставника к похоронам.

Кардинал Уголино, некогда звавшийся Уго из Сеньи, а теперь бывший епископом Остии, стоял на коленях в маленькой часовне, построенной в честь Богоматери в горах над Болоньей. Здесь было прохладнее, чем в городе, а ему нужно было и помолиться, и подумать. Закончив обряд, он вышел из часовни в прохладную тень под соснами, откуда был виден весь город. Он думал о Доминике.

Похороны были устроены надлежащим образом. После того как он лично закрыл крышку простого деревянного гроба, распорядительство на похоронах перешло к нему. В процессии за гробом, следовавшей к месту захоронения в церкви Святого Николая на Винограднике, выстроились патриархи, епископы и аббаты. Доминика похоронили так, как он того желал: под ногами своих братьев. Уголино перенес свой взгляд на незаконченные стены нового монастыря на буром холме и восхитился стойкостью Доминика в его решении прекратить строительство, чтобы не вызывать насмешек над орденским идеалом нищеты из-за великолепия будущего здания.

— Ох, Доминик, — шептал он. — Ты ничего не оставил после себя, кроме величия твоей души.

Уголино замер, будто вспомнил что-то неприятное, и вынул кусок пергамента из канонической книги. Как все запутанно, как все загадочно. Для него, Уголино, ученого, знакомого с большей частью католического мира, перечисленные здесь имена не значили ничего, они не принадлежали к античности, не были связаны с Библией и даже не имели отношения к темному миру ереси. В одном только он был уверен: слова были написаны Реджинальдом. Он видел много работ этого замечательного профессора по каноническому закону в Парижском университете, чтобы ошибиться. Никогда не уклонявшийся от прямого ответа, Уголино снова положил пергамент в книгу и начал спускаться вниз по склону холма к монастырю и к уединенности своей кельи.

Большую часть вечера кардинал Уголино провел стоя на коленях. Добродетельный человек молился этим вечером не за кого-то другого, не за душу Доминика, он просил у Бога напутствия самому себе. Родольф прибыл после того, как остальные монахи уже отошли ко сну. Он задыхался от спешки.

— Ваше преосвященство, я к вам по делам монастыря.

— Ах, опять эти цифры, мой добрый Родольф. Они выходят из-под твоего пера такими аккуратными.

— Я говорил с братом Вентурой. Он согласен со мной. Парижская обитель и Матфей с радостью примут Родольфа с его удивительными способностями. Только, боюсь, эти способности слишком духовны. Немного деловой смекалки не во вред Богу, — Уголино рассмеялся собственной шутке.

— Париж, ваше преосвященство? — Родольф уже мысленно рисовал себе то место, куда ему придется попасть. Ему хотелось знать, встретит ли он там кого-нибудь из своих знакомых.