Шемячичъ (СИ) - Пахомов Николай Анатольевич. Страница 50

— Только кто, кроме тебя, воеводствовать будет?

Клевец догадался, что князь имеет в виду второе войско, которое должно размещаться в Новгородке, и ответил:

— Да хотя бы сын твой, Иван Васильевич. Благо он там и наместничает… Лет двадцать пять уже есть молодцу?

— Пока что двадцать два, двадцать третий идет… — ответил Василий Иванович с какой-то внутренней болью. — Только он что-то к ратному делу особой охоты не оказывает. Больше на храмы монастырские посматривает. А о ратном поприще или о женитьбе даже слышать не хочет. Не княжич, а мних какой-то…

— А матушка его, княгиня твоя, что?.. — взглянул воевода на князя. — У женок выбор невест да дела сватовства и свадьбы лучше всего получаются… Стоит им только захотеть — ни один молодец не устоит, враз охомутают.

— Видать, еще невестку не приглянула, — уклонился Василий Иванович от ответа.

Не скажешь же Клевцу, что с супругой у него жизнь не особо ладится. Как-то давно охладели друг к другу. Даже рождение двух дочерей — Марфы и Ефросинии — не растопило льда отчужденности. Не поделишься и тем, что княгиня во многом потакает сыну. Не воеводское дело знать чужие семейные тайны, особенно княжеские. Да и какой из него помощник в этом вопросе, когда сам хоть и женат некогда был, да детьми не обзавелся. Впрочем, кто знает, не бегают ли у него где-нибудь на стороне байстрюки. Ведь и в походы хаживал, и в плен не одну красавицу брал, и челядинок смазливых имел. Да и с виду был удал и пригож. Это сейчас стал к земле-матушке пригибаться, на гриб-сморчок смахивать…

Воевода, по-видимому, догадался о княжеских семейных неурядицах и тактично перевел разговор:

— Ну, ежели Иван Васильевич на рать не рвется, то можно приискать и другого…

— Кого, например? — не скрыл Василий Иванович своей заинтересованности.

— А хотя бы Дмитра Настасьича, — не замедлил с ответом Клевец. — Воитель добрый, хоть и из худого рода.

— Дмитрия что ли? — уточнил Василий Иванович, пропустив «худость рода» мимо ушей. — Думаешь, справится?

И взглянул так остро, словно ножом полоснул прямо по лику воеводе: знает или не знает о том, кто отец Дмитрия.

— Полагаю, что справится, — остался тот тверд в своем мнении. При этом ни одним движением глаз либо лица не обнаружил своего истинного знания о родителе молодого воителя. — Хваткий малый, жук его задери.

— Подумаю… — как-то разом обмяк и потускнел очами князь.

Впрочем, разговор на этом не прекратился. Рыльский князь и его воевода еще долго обсуждали вопросы формирования и вооружения новых полков, их размещение, возможные сроки начала боевых действий с учетом таяния снегов и половодья, обещавшего быть большим и бурным.

Несколько раз заходил разговор о великом московском князе Василии Иоанновиче, получившем по воле покойного родителя в личное владение 66 городов, тогда как его четырем братьям досталось только 30, да и то не самых значительных. Прослеживающаяся в действиях великого князя самодержавность не только настораживала рыльского князя, но пугала. Воеводе Клевцу несколько раз приходилось успокаивать своего сюзерена, заверяя, что его удельной власти нет пока никаких причин опасаться роста мощи великокняжеской власти.

Военные действия между Литвой и Московской Русью начались сразу же после таяния снегов и спада половодья. Причиной тому послужил переход на сторону Москвы князя Михаила Львовича Глинского и его братии, которую Сигизмунд вместе с польской и литовской шляхтой стал притеснять, лишив Киевского воеводства. Особенно в этом усердствовал пан Ян Забрезенский, постоянно обвинявший Глинских в измене. И надо же было случиться тому, что Михаил Львович в Гродно случайно встретил своего обидчика и свел с ним счеты, отправив к праотцам. Заодно — еще десяток польских шляхтичей. Но Глинский не хотел идти с пустыми руками. Вместе с братьями Иваном и Василием он огнем и мечом прошелся по волостям Слуцого и Ковыльского воеводств, овладев Туровом и Мозырем. Отсюда он с братьями направил челобитную Василию Иоанновичу. Московский государь благосклонно отнесся к просьбе Глинского и приказал рыльскому князю Василию Шемячичу, князьям Трубецким, Одоевским и Воротынским выступить к нему на помощь. Старшим над северскими дружинами был поставлен Василий Шемячич.

— Великая честь, княже, оказана тебе, — узнав о милости государя, заявил простодушный воевода Клевец.

Василий Иванович Шемячич тоже был польщен такой честью, но выразился куда сдержаннее, если вообще не скептично:

— У государя любовь и опала рядом ходят, а что пересилит, лишь на небесах известно. Еще древние говорили: «Царь, что огонь, и ходя близ него, опалишься» и прибавляли «Не держи двора близ государева двора, не имей села близ государева села». И того, и другого можно лишиться. Вот так-то!

— Так и о князьях подобное бают, — возразил воевода. — Поживем — побачим…

— Что ж, поживем — увидим, — не стал развивать эту тему князь. — Ты лучше скажи, кого за воеводу оставить на собственных землях? Наместничать будет сын Иван, а вот о воеводе стоит поразмыслить…

— Ставь, княже, Дмитра Настасьича. Полагаю, не подведет.

— А не рановато?

— В самый раз. Пусть ответственность за весь удел почувствует на плечах-раменах своих. К тому же, мы ведь не за тридевять земель будем…

— Хорошо, — согласился Василий Иванович. — Пусть будет Дмитрий. Но осрамись он, спрос с тебя, воевода…

Заручившись поддержкой рыльского и северского князей, Михаил Глинский стал разорять литовские села и города. Все тянул на Слуцк, решив жениться на слуцкой княгине Анастасии, вдовствующей супруге князя Семена Олельковича, казненного по приказу Александра Казимировича. Таким образом мыслил получить права и на Киев, которым ранее владели предки слуцких князей. Только рыльский князь предлагал начать с полуночных земель, с бывшего Полоцкого княжества. «Сюда скорее московские рати поспеют, чтобы отрезать Смоленск от прочей Литвы», — выставлял он крепкие доводы, зная, как московскому государю не терпится вернуть сей град в лоно Руси. И Глинскому с братией, видя за Василием Шемячичем силу, пришлось согласиться.

Василий Иванович не успел, как советовал ему воевода, собрать большое конное войско, — не хватило времени. Но и с теми полками, которые имелись в его распоряжении, он вместе с Глинским прошел до Минска. А пущенные впереди полков загоны, чтобы пустошить округу, вносить панику и мешать сбору литовских сил, доходили до Вильны и Слонима. Литва трепетала, Сигизмунд был в бешенстве. Глинские торжествовали: «Это тебе, король, добрая плата за твою заносчивость и нелюбовь».

Взять малыми силами Минск не удалось. А московских войск все не было и не было.

— Да что они там… спят что ли?! — возмущаясь нерасторопностью московских воевод, жаловался рыльский князь своему воеводе.

Знал, что далее его ушей неприятные для московского государя, нелестные слова не пойдут.

— Москва… — разводил тот руками. — Она хоть и бьет с носка, да глуха, как доска. А еще сонлива да неповоротлива, вошь ее загрызи.

— Но нам-то не легче… — хмурился рыльский воитель.

У Василия Ивановича сложились добрые отношения с Михаилом Глинским, темноликим, несколько широкоскулым, с раскосыми черными глазами красавцем, в котором явно просматривалась татарская кровь, побывавшим даже в Испании и знавшим несколько иноземных языков. Сам рыльский князь знал литовский и польский. Но Михаил Львович, кроме этих, ведал еще немецкий, французский и испанский. Поэтому общаться с ним было интересно и поучительно. Да и дружить тоже — у князя была юная сестра, которая могла быть невестой для сына Ивана. Однако делиться сокровенными мыслями, как с проверенным воеводой, — избави Бог! Кто знает, под какой приправой он может поднести это в Москве. Тут, как говорится, дружба дружбой, а мысли при себе… Голова на плечах целее будет.

Простояв около двух недель у Минска и наведя ужас на его жителей, Шемячич и Глинские отошли с полками к Борисову. Отсюда Василий Иванович (по совету воеводы и князей Глинских) послал Василию Иоанновичу грамотку, в которой со всевозможным смирением просил воинской помощи. «Государь, — писал он, — ради Господа Бога и всего православного христианства, ради пользы государства русского, велел бы ты своим воеводам спешить к Минску, иначе приятели и братья Глинского и все христианство придут в отчаяние. А города и волости, отошедшие под руку твою, подвергнутся опасности, ибо ратное дело делается летом…»