Детство 2 (СИ) - Панфилов Василий "Маленький Диванный Тигр". Страница 48

— В газету рано, — Останавливаю его, — мине нужно решить вопрос за деньги!

— Гонорар…

Останавливаю ево взмахом руки.

— Мелочь! Слышали? С танцами?

— Ну да, ну да, — Загрустил он, — такой конкурс, а без вас! Экая неудача! Деньги, слава…

— Мине интересуют только за деньги! В ответ недоверчивый взгляд.

— Мне славы кулачного бойца — вот так! — Провожу по горлу, — Недели не проходит, как какой-нибудь дурак лезет проверить себе на моих кулаках! Пока таки да, но надоело! А здесь?

— Кормиться можно всю жизнь, — Осторожно сказал он, — выступления, частные уроки, а в дальнейшем и своя школа.

— Это мечты мальчика восьми лет или не слишком умной девочки из глубоко провинциальной гимназии, — Парирую я, — а не рассуждения умного вас! Кто я и кто они? Да и за возраст помните! Затравят! Потому как поперёк пошёл, да притом мимо них. Годами можно бороться, десятилетиями.

— А вы? — Осторожно осведомился он.

— Было бы интересно урвать кусочек такой славы, то таки да! А так не очень.

— А если признают? — Уже для порядка поинтересовался Лев Лазаревич.

— Та же гадость, но с обратным знаком! Ранняя слава, внимание, гадости от завистников. А по деньгам — тьфу! Ну то есть не тьфу, но лучше так!

Показательно стучу себя в лоб, на что собеседник кивает задумчиво.

— Деньги, да? А почему не через купцов?

— Щас два раза, и ещё вдогонку! — Злость всё-таки выпирает, — Сперва я для них в новину был, а потом… а! Наговорили всякого завистники, и я теперь, оказывается, дерзкий! Был бы здоров, так просто пришёл бы на конкурс, а там танец покажет. А так… как оправдываться за чужие слова? Потом только если, стучаться робко, да кланяться униженно. И то может быть и нет, потому как завистники и новые кумиры.

— И как ви видите мине? — Осторожно поинтересовался тот.

— Как источник слухов, и скажу сразу — за деньги не просите! Через потом вашу славу, как моего доверенного и проверенного, больше возьмёте. Вы, дядя Гиляй, и… всё, пожалуй. Реклама!

Штобы ах и ох, но без цитат! Только восторг.

— В таком разе могут и пригласить, — Согласился Лев Лазаревич, — а уж друг перед дружкой, да в патриотическом угаре впополам с алкогольным… шоб я так жил!

Тридцатая глава

— Азохенвей! — Срывающимся басом сказал дядя Гиляй и захохотал — гулко, как из бочки, заполняя собой всю квартиру и немножечко рядом.

— А-а… не могу! Ох, Машенька… хотя отставить! — Владимир Алексеевич очень по-детски спрятал листок за спиной, и даже отшагнул задом к стенке, — Прости, слово дал. Ох…

Опекун вытер выступившие от смеха слёзы, но рано — взглянув ещё раз на листок, он снова заржал, на сей раз натуральным жеребцом. Мария Ивановна глянула на мужа с улыбкой, но смолчала, усевшись с вязаньем. Надя выдержкой матери не обладает, аж вся извелась! Но гордячка, не лезет.

Дотянул его за рукав к себе в спаленку и усадил на стул.

— Шедевр! — Утирая слёзы уже порядком промокшим платком, сказал он, — В редакцию, да? Да ещё с нотами расписано… прекрасно, просто прекрасно! Как додумался только?!

— Ну… само почти, — Жму плечами, — немножечко по мотивам Одесских беспорядков.

— Надеюсь, ты не… — Гиляровский встревожено глянул на меня.

— Не участвовал! Просто наслышан — изнутри, так сказать.

— Ну и, — Я протарабанил пальцами по колену, — знаю, што там немножечко сильное напряжение до сих пор. Такие все, што вроде и улыбаются со всех сторон, но таят. Вот и подумал, што если поулыбать ту ситуацию, а лучше обсмеять, то оно как бы и пар в свисток!

— От супруги моей подхватил? — Усмехнулся опекун, — А вообще дельно. Обсмеяв ситуацию, чиновничество сохранит лицо, и можно будет сбросить потихонечку давление.

— Агась! Ну… то есть да. Только да про ситуацию, а не про редакцию!

— А как тогда? — Удивился опекун.

— Так… конкурс плясовой, слышали? Я уже не попадаю, потому как хоть и выздоровел почти, но в форму не вошёл, да и вообще.

— Наслышан, — Кивнул дядя Гиляй, — Отодвинули?

— Да. Такое себе впополаме — между завистниками и болезнью. Не ждут, словом. А надо! Напомнить хотя бы о себе, што вот он я — зачинщик, и такой весь из себя.

— А может, ну их? — Предложил он азартно, потихонечку заводясь, — Я капустник устрою, приглашу творческих людей, ты выступишь. А?!

— Ну… — Сходу отнекивать не хочу, потому ищу аргументы потяжелее, — а стоит? Публика эта творческая, так себе меня приняла. То есть не меня, а танцы мои. Такие заметки, што в ранг курьёзов Хитровских, да с такой себе сомнительной славой.

— Ну то есть не ваши знакомцы! — Быстро продолжил я, пока он набирает возмущённо воздуха в грудь, — Я за вовсе уж чистую публику говорю. Эстетов рафинированных. А рулят-то они!

— Можно и пободаться! — Набычился он.

— Можно, но лично мне и не нужно. Слава эта скандальная, она в двенадцать лет немножечко опасна. Вылезу через ваших знакомых, так и за танцы вспомнят, а там и заклюют! Просто потому што.

— А так, — На лицо сама выползает кривоватая ухмылка, — вроде как через купечество и не страшно. Не лезу в высокие эмпиреи, так сказать, со свиным рылом.

— Ну, — Дядя Гиляй задёргал себя за ус, ушедши глубоко в себя, — понимаю твои резоны. Не скажу, что полностью согласен, но я не ты. Другой жизненный опыт, характер, да и возраст, вот тут ты полностью прав. Могут и заклевать, вороны чортовы!

— И деньги! — Оживился он, подскочив на стуле, — С этой стороны я ситуацию не рассматривал! Чуть не полсотни купчин, собравшихся тряхнуть мошной, это серьёзно!

Я закивал болванчиком. Это как раз та ситуация, што ого! Не раз в жизни, но где-то рядышком.

— Думал через слухи, — Поделился я с опекуном, нервно сцепив руки, — через два источника. Один в вашем лице, другой в лице Льва Лазаревича, аптекаря. И всё такое, што ох и ах, как смешно, но слово дали, потому до срока и не можете говорить. И к купцам. А?!

Владимир Алексеевич заморщил лоб и закряхтел, поудобней устраиваясь на стуле.

— А вот здесь я бы предложил несколько правок! Для начала — разделить слухи… Я так понимаю, что ты от аптекаря прямиком ко мне?

— Да. Проверил на обидки, и вроде как и нет их. Тоже смешно, пусть и над ними смех.

— А если запустить, шо таки да? — Перешёл дядя Гиляй на одесский суржик, и подмигнул озорно, — Вот прямо такое да, шо ой вэй, да как нас опозорили!?

Я глазами захлопал, на што опекун усмехнулся только.

— Жизненный опыт, — Он весело дёрнул ус, — Публика-то какая? Каждый второй антисемит, а каждый первый вслед за вторым. И тут — такое! А? Бальзам рижский! Да с думками, что для семитов чортовых как соль на раны! То-то радости будет!

— А где радость — да такая, штоб с душком злобственным, там и с деньгами легче расстаются! — Подхватил я восторженно.

— Верно! — Учительским тоном отозвался Владимир Алексеевич, поправив отсутствующие очки, и улыбаясь так, што ни разу ни худая морда лица загрозилась треснуть.

— Ещё, — Продолжил он, — нужно не ломиться к купечеству, а наоборот! Пустим слух, что ты хотел порадовать их, но разобиделся на незаслуженную опалу. А?!

— Сработает ли? — Засомневался я. Опекун только усмехнулся, и сразу вспомнилось о его связях. А ведь может быть, што и да! И даже такое да, што ого-го!

— Тогда я к аптекарю! — Сорвался я из комнаты, — Добегу с уточнением, пока толком не успел!

За подготовку номера Владимир Алексеевич взялся со всем пылом большой души и неуёмного характера. Театрального реквизита натащил в квартиру чуть не телегу! Повсюду какие-то костюмы, маски, парики, бутафорское и не очень оружие.

По костюмам Санька впополаме с дядей Гиляем, и спорить не боится. Потому как у опекуна моего пусть сто раз жизненный опыт и даже актёрство за плечами, но и разбег он берёт иногда такой, што ого-го! Осаживать надо.

Санька так-то не очень-то и нужон для номера. Это уже так, вроде как представление купечеству. Пусть даже и по художницкой части идёт, но имя-то в памяти отложится! Такая себе реклама впрок.