Территория бога. Пролом - Асланьян Юрий Иванович. Страница 81

А через два дня после этого сна я услышал по центральному радио сообщение о разбившемся в Прикамье вертолете. Помните, я говорил вам — тогда сразу закралось в душу нехорошее предчувствие, которое Идрисов подтвердил по радиосвязи: разбились те самые мужики, за которых я особенно опасался. И я почему-то сказал жене, что видел во сне то место, где произошло крушение.

Тут недавно распустили пенсионный отряд — и к нам подняли около тридцати дедов. Я разговорился с одним из них, тоже Василием, из Очёра. Спросил, помнит ли он, как весной 1997 года на окраине города разбился вертолет. И дед рассказал, что ему было известно. Борт летел санрейсом в какое-то дальнее село, к тяжелобольному. На взлете зацепился за растяжку телевышки и упал на поле, где летом обычно находятся загоны для скота. Разбились насмерть все пятеро — экипаж и два врача.

При Иванове, который был директором до Идрисова, никто не погиб, не изувечился на заповедной территории.

„Допустим, Идрисов был маньяком, — не выдержала прокурор на суде, — все равно это не давало тебе права лишать его жизни!“ Оберегание выродков — от Михасевича до Чикатило — похоже на партийную обязаловку, которую им спускают сверху. Так демократия обеспечила дотошным потрошителем каждый райцентр. Или сотрудники органов подсознательно чувствуют свое духовное родство, поэтому берегут ублюдков, будто родных? Вы не в курсе? После Идрисова прошло уже четыре года, и за это время никто не стал там инвалидом, никто не сгинул».

Тысячи раз обдумывал Василий свой поступок, пытаясь объяснить хотя бы себе, почему он это сделал, и всегда приходил к мысли, что другого выхода не было.

Он вспоминал ночь, которая наступила после ссоры Югринова и Идрисова. Директор остался ночевать — он был очень обижен на жизнь и три часа рассказывал Зеленину, будто три года прожил на Камчатке в полном одиночестве. Идрисов смотрел то в стол, то на молчаливого слушателя, все твердил и твердил о своем необыкновенном прошлом, доказывая себе, Василию и Вселенной, что его здесь держат не за того, кого надо, — за другого. Зеленин все это видел, верил ему, а более — не верил. Правда, один эпизод запал в память — о камчатской лайке по кличке Топа. Идрисову пообещали кобеля, и он уже придумал ему имя — Топ. А привезли сучку — и он назвал ее Топа. Зимой собака спала, зарываясь в снег, но стоило только позвать ее, как сугроб взрывался белым фейерверком с летящим в центре черным пушистым животным. Вдвоем — так они и жили на берегу океана. Идрисов говорил, как ему было стыдно уезжать с полуострова одному. Василий почему-то так и не смог забыть этот рассказ. Потом понял: потому что тогда, ночью, это была речь психически и нравственно здорового человека, с красивым оттенком нормальной сентиментальности. По ночам приходили эти вопросы: а кого он убил? Может быть, вовсе не того монстра, явившегося на Вишеру? Потом вспоминал, как однажды Идрисов зажал между колен и долго, с наслаждением, избивал прутом безродного пса, случайно забредшего во двор городской конторы заповедника…

В чусовском лагере Василий не раз вспоминал весну 1996 года. Тогда, в двадцатых числах мая, с неба пало яркое похолодание — несколько дней шел снег и не успевал таять. Да, в то время погибли все кладки, которые глухарки не смогли отогреть в суровом цвету черемуховой неожиданности. Ничего хорошего не сулило наступающее лето. От предчувствий сжимало сердце. Потом он все это вспомнит. Конечно, похолодание сказалось на численности боровой дичи.

В те майские дни у кордона появились три гостя — грач, галка и серая ворона, которые в заповеднике не водятся, появляются только пролетом, весной и осенью. А тут, застигнутые непогодой, пернатые быстро объединились по принципу «пришлости-нездешности», три дня паслись под мокрым снегом и ветром, бродили гуськом, пытаясь отыскать что-нибудь съедобное рядом с чужим жильем, помойные птицы. Или дружно сидели на одной кедровой ветке напротив окна.

«Интересно, кто же пахан в этой неожиданно сколотившейся группировке?» — задавались вопросом супруги, наблюдая за ними из-за стекла или с крыльца дома. На второй день Светлана крупно искрошила корку хлеба и вынесла на полянку. И что удивительно — главным оказался грач. Двое других, даже наглая ворона, приблизились к пище только после того, как тот поклевал-поклевал и отошел.

Василий вспоминал об этом случае, когда появлялся новый этап и один азербайджанец, маленький Али, настойчиво интересовался через решетку: «Нерусские есть?» Так он искал выходцев из бывших южных республик СССР, кучкующихся за проволокой по принципу «пришлости-нездешности» независимо от нации, вероисповедания, состояния войны или мира между нынешними суверенными государствами. А русскими называются славяне, татары, чуваши, удмурты и все финно-угры, заселяющие добрую половину континента. При этом, не испытывая агрессии со стороны «русских», эти пернатые нападают первыми, чтобы отобрать у собратьев по неволе лучший кусок. Они скупают чиновников и ментов оптом, как секонд-хенд на барахолке, до смерти травят деморализованный народ паленой водкой и героином, тайно выселяют из городских квартир одиноких и больных, заваливают «русских» женщин…

«Да, после Идрисова жизнь в заповеднике стала другой. Конечно, насколько я знаю, случалось всякое: то снегоход „Буран“ утопят, то лошадь копытом лягнет неосторожного. Но голодом никого не заморили, — писал мне Василий. — Правда и то, что люди нарывались на ножи и пули — уже по своей вине.

Мне уже тогда говорили: и за кого ты душу положил? Они безо всяких чурок запросто друг друга изведут, перебьют, перережут по пьянке. Что было после меня? В 1999 году в Красновишерске зарезали Владимира Михайлюка, бывшего „поселенца“ с Велса. В гостях, называется, побывал. Подстрелили Саню Усанина, крепкого паренька с Ваи, неутомимого походника, рыбака и раздолбая. В последний идрисовский год он уволился, а позднее восстановился. Его любимой песней была та самая — старая: „И Родина щедро поила меня…“ Еще как поила! Во время очередной пьянки ему и прострелили плечо — кость перебили.

Кстати, сегодня, как мне писали, каждый инспектор застрахован на десять тысяч рублей, чего при Идрисове, конечно, не было — и быть не могло.

Страховая компания отказалась платить Усанину. Но сердобольная Алёнушка стала ходить, ходатайствовать за него, просить-унижаться. И выбила-таки для парня пять тысяч рублей, которые Саня тут же начал пропивать. И пропил. Это вместо того чтобы ехать в Красновишерск, где надо было проходить комиссию на инвалидность.

Возникает такое ощущение, будто в русском народе запущен механизм на самоуничтожение — и ему никакие гитлеры-сталины не страшны. Поэтому слетаются, словно вороны, сбегаются, как шакалы, на заповедную землю идрисовы — из центра и с окраин бывшей империи.

Более того. К сожалению, как мне сегодня кажется, Дядюшка Фэй, басмач, ближе большинству вишерских людей, чем я. Кроме тех, что успели пострадать. Оставшимся вполне понятна параноидальная алчность Идрисова, желание захапать все, что плохо лежит, без охраны. Если что и сдерживает их, так только уголовное наказание, а более — ничего… Как на нашем кордоне, где много чего осталось от метеостанции. И я подбирал различные инструменты, запасные части, детали, которые бывают так необходимы в изолированных условиях, что стоят целой человеческой жизни.

Я жил на многих кордонах страны, но никогда в голову не приходило забрать то, что нажил. Всегда оставлял тем, кто шел за мной. Не думал задерживаться на Мойве до конца дней своих, поскольку чувствовал: жизнь только начинается…

Надо сказать, будучи в бегах от мира, я всеми силами старался не вникать в происходящее. В лагере приходится наблюдать и слушать. Я уже здесь узнал от одного вишерского зэка, работавшего в девяносто седьмом в заповеднике, что Калинин досматривал рюкзаки инспекторов, побывавших на Мойве, чтобы прекратить растаскивание имущества кордона. Один из таких, бывший мент из Соликамска, вообще хвастался вещами, похищенными оттуда. А на вопрос Светланы, не считает ли он подобное поведение подлым, ответил: „Если можно взять, то почему я должен оставить?“