Расколотое королевство (ЛП) - Эйтчесон Джеймс. Страница 6

Ветер налетал порывами с запада. Над воротами зала развевался мой стяг: черный ястреб на белом поле. Когда-то он был символом моего прежнего господина, графа Нортумбрийского, до того дня, когда он встретил свой конец под мечами мятежников, и из уважения к нему я выбрал ястреба к качестве собственного герба. Роберт де Коммин научил меня владеть мечом, стал мне взамен отца и помог стать тем человеком, которым я был сейчас. В ответ я поклялся служить ему до смерти, и я надеялся, что взяв своим знаменем ястреба, продолжаю служить его памяти.

Рог Понса издал могучий рев, так что крестьяне, не заметившие нас издали, вполне могли подумать, что это враг вернулся для нового нападения. Но когда мы приблизились к деревне, поднялся радостный крик, и молодые и старые бежали нам навстречу с полей и из домов, бросив телеги с волами, и косу, и прялку, чтобы приветствовать нас. Дети, вопя от счастья, бросались к своим матерям и обнимали их за ноги, в то время как другие спасенные нами женщины бежали к мужьям и отцам, которые были слишком стары или немощны, чтобы пойти с нами. Повсюду мужчины и женщины обнимали друг друга и плакали слезами счастья, радуясь, что остались в живых.

Турольд улыбнулся мне, а я улыбнулся ему. Семейная жизнь была для меня тайной. У меня самого ее никогда не было, отец с матерью умерли, когда я был еще слишком мал. Но это зрелище не могло не тронуть сердца.

Мужчины старались коснуться наших рукавов и плащей, когда мы ехали сквозь толпу. Другие опускались на коленях прямо в грязь, повторяя слова, которые я воспринимал, как слова благодарности. Наконец их стало так много, что мой конь едва мог идти, и мне пришлось спуститься с седла, чтобы вести его в поводу.

— Hlaford Tankred! [3] — крикнул Эдда, подняв кулак к небу.

Его слова были подхвачены другими людьми и повторялись, пока все вокруг не начали петь в один голос:

— Hlaford Tankred!

А потом посреди толпы я увидел Леофрун. Ее каштановые волосы свободно лежали по плечам, как мне всегда нравилось, и сияли в лучах заходящего солнца. Она мягко улыбалась, и в ее глазах стояли слезы радости. Я сунул кому-то в руки поводья моей лошади, когда она бросилась ко мне. Приняв ее в свои объятия, я крепко прижал ее к себе.

— Вас так долго не было, — сказала она по-французски. — Я думала, что вы уже не вернетесь. Я рада, что теперь вы в безопасности.

— Я тоже, — с улыбкой ответил я.

Ее щеки пылали, а живот показался мне больше, чем два дня назад. Она уже несколько месяцев носила ребенка, и я считал, что ее время придет уже скоро, к концу лета самое позднее. Я волновался, как и она сама. Хотя я думал, что она заботилась обо мне больше, чем я заслуживал, она делала меня достаточно счастливым, и я не хотел потерять ее. Она была сильной и телом и духом, с широкими бедрами, которые должны облегчить роды, но я все равно беспокоился.

Положив одну руку на живот, а другой вытерев слезу, катившуюся по ее щеке, я осторожно поцеловал ее.

— Те люди, — сказала она, — они?..

— Да.

— Все?

— Все.

Она кивнула, как будто пытаясь осознать этот факт, а потом закрыла глаза и обняла меня.

— Я рада, что ты вернулся.

Прежде всего, мы похоронили троих, убитых во время нападения валлийцев: отца и двух его сыновей. Мы положили их в землю рядом с его женой, которая умерла прошлой осенью от оспы. Эрхембальд, священник, выполнил все обряды, в то время, как жители деревни молча стояли рядом; после чего он сказал несколько слов о Лифинге, предлагая утешиться мельнику Нортмунду, его жене и Хильд. Никакая скорбь не вернет его обратно.

Правильно было помянуть тех, кто погиб, но, тем не менее, у людей была причина порадоваться своему счастью. И к тому времени, когда день перешел в сумерки, жители Эрнфорда собрались, чтобы отпраздновать благополучное возвращение. На берегу реки развели большой костер, и все собрались вокруг него. Я велел принести из кладовой соленую говяжью ногу и положил ее на длинный стол среди ломтей копченой рыбы, выловленной около плотины, головок сыра, караваев свежего хлеба, горшками меда с моей пасеки, кувшинами эля, бочкой сидра, привезенной из Нормандии и бочонком вина из самой Бургундии. Вот так мы пировали, наполняя воздух смехом и радуясь с трудом завоеванной победе.

Дети гонялись друг за другом вокруг костра, боролись на земле, играли на мелководье, брызгаясь водой, пока не промокли до нитки. Мужчины плясали со своими женщинами, по всей долине разносились веселые песни, которые наяривал на своей кротте [4] старик-свинопас Гарульф. Говорят, его научил играть его отец-валлиец. Его пальцы яростно метались вверх и вниз по струнам, с каждым ударом смычка он топал ногой по земле. Вскоре к нему присоединился второй музыкант с деревянной флейтой, который начал вплетать мягкие переливы в мелодию свинопаса, затем кто-то еще принес барабан и стал отбивать устойчивый ритм.

Песня неслась к небесам, и я провел улыбающуюся Леофрун под сводом скрещенных рук, не отводя от нее взгляда, глядя в глубину этих серо-голубых глаз и думая, что я не заслуживаю такую преданную и заботливую женщину, как она.

Эль тек рекой, и веселье было в самом разгаре, но я не мог не думать о тех, кого здесь не было: мельника с женой и их троих маленьких детей, не говоря уже о тех, кого убили валлийцы. Когда танец ускорился, и танцующие сменили партнеров, я ускользнул в тень, подальше от всех. Уже совсем стемнело, и никто не мог заметить, как я поднимаюсь по травянистому склону к частоколу. Довольно долго я сидел там, прихлебывая из кружки, которую захватил с собой, глядя на пламя, взвивающееся к небу. Два крестьянина, Одгар и Рэдвульф, бросили на прогоревшие дрова новое полено, в ответ костер исторг струю скрученного черного дыма и густые снопы искр.

И все же я не мог избавиться от ощущения, что в смерти Лифинга была большая доля моей вины. Невольно перед моим внутренним взором снова возникало его безвольное тело с багровым пятном на груди и его женщина, беспомощная глядящая на меня. Он не был воином, всего лишь помощником мельника, но тем не менее он, не колеблясь, взял в руки оружие, чтобы следовать за мной в сражение, рискуя своей жизнью ради меня, своих односельчан, своей Хильд. Он не должен был драться, но сделал это из любви и преданности, и потому потерял все.

Прошло больше десяти лет, когда я встал на путь меча, принес свою первую вассальную клятву и видел за это время множество смертей своих товарищей. Многих я уже не мог вспомнить ни в лицо, ни по имени, но многие из них были моими близкими друзьями, и я бы солгал, сказав, что их смерть не повлияла на меня. С другой стороны, Лифинга я почти не знал, хотя он был одним из моих людей, тем, кто принес мне присягу, и кого я поклялся защищать. Может быть, я потому и переживал так тяжело его потерю, что не смог выполнить свое обязательство, и не только перед ним, но и перед его семьей, его женщиной и всем Эрнфордом.

— Нехорошо для вас, милорд, проводить столько времени в одиночестве.

Голос за спиной заставил меня вздрогнуть; я быстро обернулся и обнаружил отца Эрхембальда. Это был норманн, невысокий толстый человек, чье моложавое лицо противоречило его настоящему возрасту и мудрости. После прошлогодних событий и предательства капеллана Гилфорда я стал настороженнее относиться к людям в рясах, но не смог устоять перед обаянием этого человека, который, казалось, всегда пребывал в хорошем настроении.

— Я уже не один, — ответил я.

Моя кружка была почти пуста, но я все равно предложил ему последние пару глотков.

Он отмахнулся и сел, скрестив ноги, на траву рядом со мной. Я пожал плечами и выпил последние несколько капель, плескавшихся на дне, в то время как он рассматривал меня то ли озабоченно, то ли неодобрительно.

— Что такое? — спросил я.

— Вы должны быть там, с ними, — сказал он. — С Леофрун.