Вечная зима (СИ) - Бархатов Андрей. Страница 139

Возня за спиной Херна прекратилась. Херн ощутил, как его воротник пропитался кровью, проистекающей из разбитой головы Нортмана. Половицы скрипнули прямо за его спиной. “Что с ним делать?” — спросил мужской голос. Херн неуверенно повернул голову, угодив щекой прямо в кровь, отчего невольно взвизгнул и моментально зажал рот. Было поздно. Мальчика выволокли из-под дивана и прижали коленом к полу. “Так что решаем? Забьем его прямо здесь?”, - вновь спросил тот же мужчина, указывая на тяжело вздыхающего сына Нортмана. Убийцы недолго посовещались. Их неразборчивый шепот, нередкие вскрики, злорадствующий смех Херн пропускал мимо ушей. Его сознание было оглушено видом развалившейся от твердых ударов головы Нортмана. “Я заберу его, — прокашлявшись, воскликнул Алан — один из убийц. — Все-таки дети не должны страдать из-за поступков родителей”. Херн подумал, что речь идет о Густаве и начал задыхаться. Мысль о скорой боли, за которой последует смерть, оглушила его так сильно, что он ещё долго не мог опомниться от этого удара. Тогда Алан поднял мальчика, взял за руку и повел следом. “Тебе повезло, — произнес Алан. — А тот мальчишка все равно бы умер от болезни. Уж лучше так…быстро”. Позади послышался звон стекла и вспышка вырвавшегося из окна пламени. Все, кто были в тот момент в доме, выбежали наружу. Все, кроме Густава. “Быстрая смерть?”, - спросил себя Херн, усомнившись в заверениях Алана. Огонь не убивает мгновенно, если только его жар не способен моментально обращать человека в пепел.

— М-да, тогда я впервые столкнулся с ложью, — вспоминал Херн, посматривая на свой мешок. — Но рассказывал я все это не к этому. Эм, любая любовь или тягость к чему-то начинается с ненависти. И я живой тому пример.

Впереди виднелся очень необычный мост, отстроенный самой природой севера. Херн уже бывал здесь давным-давно и был удивлен неизменчивости этого места, точно время над ним оказалось не властно. Ледяной мост был перекинут через широкое ущелье, стенки которого покрыты замерзшими корнями и ледяными наростами. На той стороне раскинул свои чертоги Кристальный лес. А прозван он так во многом потому, что все тамошние деревья сокрыты огромными, свисающими донизу сосульками, хотя местный мороз не такой жестокий, как, например, на Крайнем севере. А потому до сих пор неясно, как образовался этот лес. Считается, что он один из самых древнейших в мире, если не самый древнейший! И, к тому же, самый красивейший! Однако, Кристальный лес был настолько красив, насколько мертв. В покрывшем тысячелетние ягоды и ветви льдах отражались солнечные лучи, проскакивая через редко встречающиеся дырки в облачном полотне. Лучи прорывались к сверкающим снежным ухабам, недолго скользили по ним, исподволь сужаясь и пропадали, появляясь, затем, в другом месте. Херн с радостью бы обосновался здесь, обитай в лесу или его окрестностях какая-нибудь живность. Пусть Херн и бессмертен, но терзания чувства голода невыносимы для него.

“Рус? — Херн резко обернулся и наскоро пробежался глазами по деревьям. — Нет, его нету. Его нет. Он уже не гонится за мной…отстал! Сдался, старик!”. Херн достиг большого дуба, увешанного сосульками разной величины. Подойдя ближе, он взял с пояса небольшой молот, украшенный рунами, и несколько раз ударил по толстым ледовым наростам. Так он добрался до древесной коры, из которой торчала дверная ручка. Дернув, Херн выдрал её, после чего рассмеялся и выбил дверь с ноги. Изнутри древесный ствол представлял собой тесную комнатку, всю изнутри изрезанную мордами разнообразных зверей, по большей части именно волколаков, и бесчисленным количеством рун. На застывшем коврике удобно расположились останки оголенного по пояс шамана. “Жаль, дар шаманизма дается далеко немногим, — произнес Херн, осматривая его загадочные татуировки. — Вошел в Состояние и не вернулся. Идеальный побег из нашего мира. Ой, — Херн, видимо, неосторожно коснулся его руки, и та откололась от тела. — Ладно, со всеми бывает”. Слева лежали поленья, на которых были вырезаны морды животных. Пол был изрезан местами пересекающимися кругами разных размеров и рунами — куда же без них! На двух кругах Херн заметил примитивный рисунок солнца и луны, а также много чисел, обозначающих, по-видимому, уже прошедшие и предстоящие года. “Восемьсот шестьдесят семь, — пробурчал Херн. — А над ним — полная луна. Полнолуние…вспомнить бы, какой сейчас год! А может восемьсот шестьдесят седьмой был годом, когда Вольга подчинил себе первых волколаков? Вот и гадай теперь!”. Моргнув лишь единожды, Херн увидел на месте мертвого шамана окровавленного Руса и обомлел. Рус бормотал что-то невнятное, однако в его голосе слышалось нечто пугающее и в то же время отталкивающее. Херн расслышал лишь то, что хотел расслышать. “Бедность души не восполнить никакими богатствами”, - соединив услышанные слова, произнес Херн и, подскочив, разнес останки шамана вырванной неподалеку сосулькой. Охотник упал на задницу и прижался спиной к дереву. “Бедность, — усмехнулся Херн. — душа…ах, Рус, проказник! Знает же, на что давить!”.

Херну вспомнился тот отрезок времени, когда он пребывал в доме Алана. Это была очень бедная затхлая хижина, где проживали не менее бедные люди. Только Херн вошел внутрь, как Алана тотчас же окатила самой отборной бранью Джоан — его жена. Исхудавшая женщина с растрепанными русыми волосами, морщинистым сухощавым лицом с впавшими темными глазницами, чуть сгорбленная. Глаза её, казалось, могли выказывать очень узкий круг эмоций, крутящийся вокруг слова “недовольство”. Джоан порицала своего мужа за то, что тот привел в дом “ещё одного дармоеда”. Она взводила руки кверху и причитала столь громко и как-то неестественно, что все это походило не более, чем на театр, отыгрывающий для одного зрителя — мужа. Были и слова о том, как она устала терпеть Алана, что скоро уйдет от него, и что лучше бы он в быту был таким же полезным, как в беготне по крепости “со своими неприкаянными бродягами” за восстановление справедливости. “Даже в семье порядок не может навести, а на крепость замахивается!” — эти слова Херн отчетливо помнил. Они засели в его памяти так как несли в себе некий смысл. Люди, не способные привести в порядок свой быт, пытаются решить более серьезные проблемы, решительно их не касающиеся. Так говорил Нортман. И Херн считал так же. Точнее, стал считать, ибо ранее он знал об этом лишь со слов отчима.

Алан оправдывался перед Джоан. Он говорил, что Херна бы точно убили, если бы он оставил его в доме “кровожадного воина”, и что ей даже не придется о нем беспокоится. Джоан махнула рукой и вернулась к своим делам. Алан повел Херна вглубь своей обители. В соседней комнате сидели трое детей: пятилетние мальчик и девочка и один пятнадцатилетний юноша. Младшие гонялись за бегающими кругом крысами, пытаясь прибить их палками. Юноша сидел в кресле и что-то рисовал. На стенах висели засохшие остатки еды, коей, по-видимому, кидались дети в качестве развлечения. Под потолком тянулась узорчатая паутина. Кое-где встречались останки крыс, испускающие тошнотворный запах. Потрясение Херна вылилось на его побледневшее лицо. Алан проводил его в самую дальнюю комнатку, очень небольшую, где и в полный рост-то стоять было трудно. Он велел Херну сидеть здесь, пока его “жена не угомониться”. Херн согнулся и заполз в самый угол, подальше от небольшого оконца, выходящего на улицу. Северный ветер сквозил через щели. Продрогший ребенок сидел там чуть ли не до самой ночи, пока Алан все же соизволил придти. Неуклюже извиняясь за свою забывчивость, Муж вытащил окоченевшего мальчика и накинул на него какую-то легкую одежку, рассчитывая, что так ребенок согреется. Алан обнял Херна. От мужа невыносимо разило хмелем, но мальчик терпел, что было сил. Холод оказался сильнее отвращения, а Алан на тот момент был самой теплой вещью, сопоставимой с огнем камина. Затем Алан отправил Херна обратно в тот закуток, сказав, что свободных комнат сейчас нет. придется жить там, после чего кинул ему какие-то тряпки и велел там сидеть.

К утру Херн отморозил себе все что только мог. Несмотря на протесты Джоан, Алан все же воспользовался камином, потратив на это часть дров. “Знчит на него ты дров не жалеешь, а на меня…на своих детей?!”, - упрекала его Джоан, пока не поняла, что её слова не имеют должного воздействия. Херн отогрелся, но вот пальцы на ногах очень скоро почернели и отмерли. Алан отсек их лично, после чего многократно извинялся за свою забывчивость. Херн не обращал на это никакого внимания. Алан подселил мальчика к своим детям. Последние держались от гостя в стороне и совсем не разговаривали с ним, причем по советам старшего ребенка — Кевина. Однако такое отношение вполне устраивало Херна. В общении он не нуждался. Все свободное время он вынашивал планы по побегу из семьи. В своих намерениях он, иногда, заходил очень далеко и даже хотел сбежать из крепости. И все же планы так и оставались планами. Алан целыми днями где-то пропадал, а под вечер заявлялся домой пьяный. Он вытаскивал Херна из комнаты и заползал с ним в ту самую тесную каморку, где допивал бутылку вина и жаловался ребенку на свою жизнь. Временами он даже плакал, раскаиваясь в своих поступках, в своей бесполезности. Он часто признавался в желании найти себе дело по душе, только ничего у него не выходит, ибо он — давно уже безнадежен. “Может по ту сторону крепости я найду что-то, — сказал Алан. — Может там я стану полезным? Что думаешь, ребенок? Ничего? Ну так, и я вот не думаю…не знаю, что думать, точнее. Какой же я несчастный, бедный-бедный человек!”. Херн не испытывал отвращения к Алану. Он видел в неотесанном пьянице бородатого ребенка, не способного учиться на своих ошибках и нуждающегося в помощи. Джоан в свою очередь постоянно что-то бубнила про себя: то о скотине муже, то о надоевших детях, то о поездке в другую крепость, к своему давнему воздыхателю. Словом, и она, и он удивляли Алана. Они так много говорили о своих желаниях, грехах, намерениях, но ничего не делали для их воплощения в жизнь. В отличие от того же Нортмана. И, кроме того, даже если бы они смогли что-то изменить в своей жизни, то смогли бы они изменить себя или же вновь бы скатились к нынешнему состоянию? Херн и сам не хотел оставаться здесь, но не хотел оставлять Алана одного. Херн был единственным, кому муж высказывался по вечерам о своей чудовищной и несправедливой судьбе. Херн стал заложником своей жалости. “М-да, бедность души”, - произнес Херн и, бросив сосульку, пошел прочь.