Лемминг Белого Склона (СИ) - Альварсон Хаген. Страница 28

Конец этой кровавой пряди Хагену запомнился неплохо. Буссе Козёл ревел над мёртвыми телами своих людей, над родной землёй, осквернённой, истоптанной, из-под расколотого шлема струилась брага жизни, чёрная в сумерках, щит валялся под ногами вместе с отрубленной рукой, а в деснице хозяин сжимал бородатый топор. Этим оружием сражаются обоеруч, одной не удержать, но Буссе удержал — разбил щит Атли хёвдинга, сбил с головы горделивый ястребиный шлем, но когда вождь поднял двойную секиру, некому было прийти на помощь владыке Селингов: кто хотел, тот пал, а кто мог — бежал.

Вот уж это Хаген запомнил лучше, чем хотел бы. Как только запахло кровью, первыми бросились наутёк рабы. За ними подались хусманы, батраки, такие, как сам Хаген: эти надеялись до какого-то мига, что хутор выстоит и им заплатят за лето, но умирать за хозяина не хотели. Бранд Свистодуй, с которым Хаген вроде как подружился, на его глазах отбросил топор: «Чего стал, бежим!», но что позволено слуге, то запретно для внука короля, пусть и в изгнании. Бранд недалеко убежал: его треснули по затылку обухом топора, и он свалился в пыль.

А вот кто стоял за Буссе насмерть, так это вольноотпущенники. Те, кому Козёл позволил и помог выкупить свою свободу. Те, кто остался под его кровом и за его столом. Те, для кого глава рода Селингов стал отцом и вождём. И уж они-то пали все до единого над телом господина. Только израненный Винги Лыко стоял на ногах, обливаясь потом и кровью.

— Ты кто? — спросил его Атли, опираясь на секиру.

Вообще-то Винги был мастеровитым канатчиком, но ответил иное:

— Я — свободный человек.

— Ты недурно сложен, — заметил Атли, — я, пожалуй, сохраню тебе жизнь, коли станешь рабом.

— Я был рождён рабом, но умру как вольный! — воскликнул Винги, занося топор, но, разумеется, Атли его тут же зарубил.

— Остальных спрашивать не буду, — молвил вождь, оглядывая усеянный трупами двор, — обыщите тут всё, кого найдёте — вязать да на корабль, а потом устроим тризну. Тролль бы их поимел, этих бондов: я лишился пятерых бойцов!

— Только пятерых? — удивился Хаген. Чересчур громко: волосатый кулак тут же впечатался ему в лицо, и ночное небо вспыхнуло северным сиянием, а потом — темнота.

Не видел юноша, как викинги потрошили гнездо рода Селингов, как выводили и насиловали женщин, как убивали стариков и малых детей — забавы ради, как вязали пленных и вели с прочей добычей на берег. Не слышал криков, плача и рёва пламени, охватившего Сельхоф. Не знал, что весёлая Альвёр, дочь рыбака Сульдара, выбежала из горящего сарая, задыхаясь в дыму, что её взяли пятеро бородатых героев над телами своих павших побратимов со словами: «Мы делаем это в память о вас!», после чего зарезали её и бросили в огонь. Не знал, что Ингрид не хватило духа убить себя и дочерей, и что их Атли забрал себе сверх положенной доли.

Только чувствовал сквозь тяжкое забвение жар погребального пламени над хутором.

Всё это сын Альвара изведает после — и полной мерой.

Очнулся Хаген уже с петлями на руках и ногах. На борту «Курочки», просторного кнорра, ещё вчера принадлежавшего Буссе.

В море.

Рабом.

На Сельхофе Хаген Альварсон как-то сразу прижился. В первый же вечер спросил работы, но Ингрид, жена хозяина, отправила его в баню, затем — к столу: ты, мол, сегодня пока гость, а там — как решит держатель Сельхофа. Сам же глава рода Селингов подозвал Хагена в конце ужина, оглядел с ног до головы и спросил:

— Откуда ты такой взялся?

Хаген подумал, что разумнее будет солгать, и сказал то же, что говорил прочим: прибыл с Дальних островов, с Йокульсея, там каждую зиму прирастает ледник и спихивает дома людей в море, земля ничего не родит, кроме мха и лишайника, там холодно и голодно, вот и покидаем отчие края. Надо же как-то жить, верно?

— Ты по виду моряк, — заметил Буссе, раскуривая набитую кизяком глиняную трубку, — во всяком случае, по одежде. Покажи руки! Ага. Что умеешь делать?

— Немного работал в кузне, два хода ходил юнгой в море, — на сей раз лгать не пришлось.

— Ступай завтра на причал, будешь работать у Дага Стигсона, — решил Буссе. — Слышишь, Даг? Вот этот парень — как тебя, Хаген, да? — возьмёшь его завтра на тресковую тропу, глянешь, чего он стоит. Ты, малый, надолго ли думаешь тут задержаться?

— До осени, коль скоро ты сочтёшь меня не худшим работником.

— Вот как. Сразу скажу, что я плачу тем, кто работает у меня дольше трёх зим, по двадцать марок в месяц. Новичкам вроде тебя не стоит рассчитывать больше, чем на десять. Итого, получишь по осени сорок марок серебром. Это тебя устроит?

— Более чем, Буссе бонд, — поклонился Хаген.

Сорок марок — скромная плата, но на зиму хватит. Марка серебра — это десять пундов ячменя.

Буссе Козёл, сын Барда Широкая Сеть, был крепкий бонд, зажиточный хозяин и слыл, вопреки прозвищу, человеком достойным, хоть и упёртым. Он действительно походил на козла: курчавая борода, тёмная с проседью, большие глаза навыкате, зычный голос, широкий, выпирающий лоб. Но прозвище своё Буссе получил вовсе не за то: не было козочки, которую бы он пропустил в молодые годы, к неудовольствию жены. У него было двое сыновей и пять дочерей, не считая ублюдков и тех, кто умер в детстве. Побочных своих детей, кстати, Буссе как правило не бросал, а селил у себя на дворе и содержал, как и прочих домочадцев. Он устраивал славные пиры для конунга, когда тот приезжал, совершая вейцлу, и хвастал, что мог бы кормить не только положенную по закону королевскую свиту в семьдесят человек, но и всю сотню, и не положенные три дня, а даже и неделю. Впрочем, ни Арнкель конунг, ни его наследник Арнгрим этим не злоупотребляли. Разве что брат короля Арнар: он был дружен с Амлоди, братом Буссе, и потому часто гостил в Сельхофе, но, к счастью для Хагена, не в том году.

Вообще род Селинга Моховая Борода жил в Боргасфьорде, недалеко от выхода в море, с давних времён и на широкую ногу. Помимо самих Селингов, там проживали дюжины четыре работников: два десятка трэлей, дюжина вольноотпущенников, а прочие — наёмные батраки, хусманы, подрядившиеся на лето. Работы хватало всем: корчевать пни на склоне, вскапывать огород, распахивать поле, разбрасывать навоз, выпалывать сорняки, пасти скотину на сэтере, чистить птичник и свинарник, собирать грибы, ягоды и птичьи яйца, копать глину…

Никто не жаловался на скуку и на причале. Там под присмотром Дага Стигсона в корабельном сарае зимовали два корабля: гордость Селингов, торговый кнорр «Курочка», и восьмивёсельный фискебот «Щепка», да несколько лодок. Летом оба судна были в море: «Курочка» ходила между Сторборгом и Смавиком, а на «Щепке», разумеется, ловили рыбу. Вот туда, под начало рыбака Сульдара, Хагена и отправил Даг — корабельных дел мастер и бывалый моряк, бросивший старые кости в Сельхофе.

Там, на борту рыбацкой лодки, Хаген узнал, что работа может быть лекарством.

Первое время он вообще ни о чём не думал: тихо радовался морю, ветру, волнам, скрипу вёсел в гребных люках, солнечным бликам на воде, резким крикам птиц. Радовался даже рыбной вони, слизи и грязи на неводе, боли в мышцах и усталости. Фискебот каждое утро, на рассвете, уходил на промысел, днём же, когда полуденное солнце загоняло рыбу на глубину, возвращался на пристань, и через пару часов — снова на сельдяную дорогу, до сумерек. На берегу рыбаков ждала с обедом дочь Сульдара, рыжая Альвёр. У неё были томные серые глаза под пушистыми ресницами, пухлые губки и вообще всё, что положено, большое и пухлое, но поясок легко сходился на тонкой талии. Ростом чуть ниже Хагена и на пару зим старше его, Альвёр ничем не напоминала ту деву, что похитила сердце Альвара, ту страшную тень красавицы, что была матерью Хагена. Потому юноша всякий раз любовался ею, но не так, как обычно любуются прекрасными женщинами, скорее — как смотрят на рассвет, на закат или на искусное произведение мастера. Впрочем, Альвёр истолковала его пристально-отстранённый взгляд по-своему и пару раз улыбнулась в ответ.