И восходит луна (СИ) - Беляева Дарья Андреевна. Страница 39

Грайс начала собирать и разбирать свои вещи, хотя вовсе не собиралась уезжать. А потом Грайс заметила, что одна из половиц едва слышно поскрипывает. Атональный звук, который страшно ее разозлил. Грайс села на колени, придавила половицу и почувствовала, что она едва держится. Прежде, Грайс точно помнила, такого не было. Она ногтями попыталась отковырять половицу, и та поддалась неожиданно легко. Под ней оказалось пустое, грязное, пыльное пространство, Грайс шумно чихнула. Нужно все тут вычистить, подумала Грайс, испытывая удовольствие от одной этой мысли, а потом в пыли она неожиданно увидела ключ. Ключ был фарфоровый, покрытый золотой росписью, такой красивый и бесполезный. Он легко лег в руку и оказался неожиданно теплым, будто его только что держали в руке. К ключу была прикреплена бирка, где нарочито детским почерком, печатными буквами, каждая из которых была другого цвета, было написано: "У меня от тебя секретов нет, у него тоже не будет".

Еще к ключу была прикреплена молочная конфетка откуда-то из Латинской Эмерики, судя по этикетке. Грайс покрутила ключ в руках. Он был из фарфора, им ничего нельзя было открыть.

Или, насколько Грайс знала Кайстофера, им можно было открыть все. Грайс подошла к столу Кайстофера. Все ящички были заперты. Она попыталась сунуть ключ в замочную скважину, безо всякой надежды. И он вошел неожиданно легко, будто был создан для этого замка.

И для следующего. Грайс открыла все ящички. В большинстве из них не оказалось ровным счетом ничего интересного.

Кайстофер запирал свои ручки, карандаши и линейки, причем отдельно друг от друга. Разумеется, Грайс не стала бы лезть в его документы, но так же ясно и то, что он не хранил ничего серьезного в квартире. Линейки, как мертвецы, лежали в ряд, одинаковые, черные и прямые.

А вот в последнем ящике обнаружился диск. На нем было написано только одно слово "папа". Почерк, без сомнения, принадлежал Кайстоферу. Грайс взяла в руки диск, покрутила, будто могла узнать таким образом что-то интересное. От флуоксетина шумело в голове, но Грайс не чувствовала бессонной ночи.

Грайс быстро закрыла все ящики. Она нарочно быстро проворачивала ключ в замках, но он не хрустнул, не надломился. Диск поблескивал в руках Грайс, он поймал в себя кружок солнца, и некоторое время Грайс с улыбкой смотрела за тем, как солнце путешествует внутри.

А потом она пошла к ноутбуку. На экране замерла огромная волна. Грайс быстро нажала на красный крестик в углу страницы. Ее ухоженный рабочий стол со стандартной заставкой радовал ее намного больше. Вставив диск, Грайс стала ждать. Ноутбук сыто заурчал. Грайс погладила кончиком пальца дисковод, как будто это могло ускорить процесс.

Сердце в груди забилось часто-часто. Грайс испугалась, что ноутбук не сможет прочитать диск. Через пару секунд всплыло окошко, предлагающее воспроизвести содержимое диска.

Грайс быстро нажала ввод и сложила руки на коленях, как примерная ученица, собирающаяся смотреть кино на уроке. Диск был явно переписан с видеокассеты. Изображение шло белыми полосами, расходилось черными кружками и снова приходило в норму. Звук был прерывистый. Видеоряд явно был склеен из нескольких отдельных кассет, причем в каком-то случайном порядке.

Вот камера запечатлела день рожденья Аймили. Поляна где-то за городом, накрытый стол, высокое солнце. Маленькая девочка плачет над тортом, она перемазана в креме, а рука Дайлана гладит ее.

- Прекрати! Не реви, как девчонка! Ну ты чего?

- Она и есть девчонка, Дайлан, - Грайс узнала не голос Кайстофера, но его интонации.

- Хочешь я тебе задую свечки? - спросил Кайстофер. Он был нервный, бледный, высокий мальчик. Они с Дайланом стояли по обе стороны от Аймили, и гладили ее. Она не переставала рыдать. Олайви с ними не было.

- Не хочу клубничный торт! - причитала Аймили. - И не трогай мои свечки!

- Детка, улыбнись для папы? - Грайс услышала нежный голос, принадлежащий, видимо, Ионатану. Он говорил быстро, будто торопился куда-то.

- Не улыбнусь! Папа купил клубничный!

- Ты любишь клубнику!

- Я хочу праздник! Клубника не для дня рожденья!

Аймили наклонилась к столу, две ее длинных косички свесились вниз, и она задула пять свечей. На секунду наступила полное темнота, будто Аймили задула солнце.

А потом на экране снова появилась Аймили. На этот раз у нее были хвостики, они свисали вниз неаккуратно, грустно. На ней было не красивое платье с широкой юбкой, по которой она колотила кулачками, а пижамка с мишками. Аймили раскачивалась, обхватив колени.

- Тебе нужно пить, малышка. Это лекарство.

- Опять придут страшные собачки. Не люблю страшных собачек.

Аймили заплакала, но это были не слезы раскапризничавшейся, избалованной девочки, это были слезы страха.

- Не хочу, чтобы здесь ползали насекомые или ходили чужие люди. Хочу спать.

- Ты не будешь спать, пока не выпьешь.

Ионатан говорил с Аймили, будто с больным ребенком, нежно и непреклонно. Она заплакала еще горше. А потом открыла рот, и в кадре показалась рука Ионатана. Он протягивал ей ложку с какой-то жидкостью.

- Горько, - сказала Аймили. А потом заплакала:

- Сейчас будет страшно.

- Будет, - сказал Ионатан. - Кто моя сильная девочка?

Некоторое время Аймили продолжала плакать, а потом с воплем указала куда-то на стену.

- Там! Там!

- Я ничего не вижу, - сказал Ионатан. И снова наступила темнота. Лента была склеена как-то нарочито плохо, Грайс смотрела на темноту около двух минут, хотя бегунок показывал, что видео воспроизводится. А потом она увидела Олайви, играющую на фортепьяно. На Олайви было красивое вечернее платье, бархатно-синее, и жемчужная нить, придававшая ей взрослое изящество. Руки Олайви плясали над фортепьяно, она играла что-то узнаваемое, классическое, но Грайс никак не могла вспомнить, что. Когда Олайви закончила, она откинула длинные косы за спину, сказала:

- Благодарю.

И раздался гром аплодисментов. Грайс услышала голос Дайлана, он восторженно требовал исполнить что-нибудь на бис.

- Ты умница, Олайви. Я так горжусь тобой, - говорил Ионатан. Его голос был слышен ярче всего - он держал камеру.

- Спасибо, папа. Это очень приятно, - сдержанно сказала Олайви. - Мы могли бы посидеть здесь, все впятером. Как ты смотришь на это?

Олайви говорила притворно безразличным тоном, но глаза у нее были грустные, отчаянные. Маленькая Аймили рванулась вперед и обняла ее. Олайви неловко погладила сестру по голове. Кайстофер сказал:

- Разве от этого будет вред, папа?

- Будет, - убежденно сказал Ионатан. - Большое спасибо, Олайви. Увидимся в следующем году.

Снова темнота, а потом - оглушительный свет. Грайс поморщилась. Настольная лампа засвечивала глаз камеры, так что сначала почти ничего не было видно, потом чья-то рука отодвинула лампу в сторону.

- Извини, котенок, засвечивает, - пояснил Ионатан. Теперь Олайви было видно. Она сидела у окна, смотрела на улицу.

- Что там?

- Ничего.

Камера прошествовала к окну, и теперь Грайс видела, что фонарь во дворе освещал надпись мелом "сестричка, я тебя люблю". Качество было недостаточно хорошим, чтобы определить, хотя бы примерно, чей это был почерк.

- Довольна? - спросил Ионатан.

- Не понимаю, о чем ты, отец, - сказала Олайви. Голос у нее был холодный, сдержанный. Весь разговор ее будто бы не волновал, ничего не осталось от того отчаяния, которым горели ее глаза, когда она спрашивала, могут ли они еще посидеть все вместе.

- Ты хочешь выйти?

- Нет, - сказала Олайви. - Все в порядке.

- Ты же знаешь, что прежде, чем я выпущу тебя отсюда, ты должна сама найти способ. Ты достигнешь чего-то, и более не будешь нуждаться в моем разрешении.

- Я стараюсь.

- И как продвигается?

- Не скажу.

В этот момент Грайс услышала, как открывается дверь. Она снова быстро закрыла крышку от ноутбука.

- Да мать твою, Грайс, ты вообще еще чем-нибудь занимаешься?