Сокровище для дракона (СИ) - Горенко Галина. Страница 2

Иногда пылкое и излишне горячее желание добра солдатам не очень умелых сестер наталкивается на обидную грубость и непонимание со стороны самих больных, которые начинают сердиться на порядки в госпитале, жалуясь, например, на еду: "Это не бульон, а помои какие-то! Даром что ли я за вас кровь проливал!" Бедная сестра, на которую обрушились эти нарекания, оказалась в полной растерянности. На другой день врач, узнавший об этой истории, выбранил больного, но сестре от этого лучше не стало, так как ее заподозрили в том, что она о своих неудачах доносит начальству, оказываясь в результате не только виновной, но и смешной.

Заслужить уважение солдат, можно лишь справедливостью в обращении с ними, и надеюсь мне сие удается. Когда один больной начал привередничать, отвергая сахар и табак, раздаваемые от Красного Креста сверх положенной нормы, я со спокойным видом отдала его пайку соседям. Самолюбие солдата было задето, мне заметилось, что он не барин и его претензии не стоят особых хлопот. В некоторых случаях напускаю на себя обиженный или сердитый вид по отношению к больным со сложным характером — на последних это производит определенное воздействие. Зато если удается добиться к себе любви и уважения, сами солдаты стремятся всячески угодить и оказать посильную помощь.

Я счастлива находится плечом к плечу с женщинами, чье сестринское признание как крест на груди, служет для них действительным выражением присутствия в сердце Бога, такие женщины исключение из правил — святые, которыми держется грешный лагерь.

Не тоскуйте обо мне! По милости Господа, я молодцом, и, кроме начавшегося к осени насморка, никаких недугов не знаю. Передавай мое почтение и расположение своему супругу; а матушке опиши мои будни как праздность и удовольствие. За сим прощаюсь с тобой.

Горячо любящая тебя, Татьяна.

Сражение началось еще до рассвета, расцвечивая огненными всполохами артиллерийской атаки еще темное небо, взрывы и стрельба изо всех орудий стали для нас настолько обыденными звуками, что, проснувшись от особенно громкого залпа, я переворачивалась на другой бок и тут же засыпала. Аннушка сегодня дежурила в ночь, поэтому именно она разбудила меня, тихо шепча и поглаживая мою щеку заледеневшей рукой. Я проснулась, зябко поёжившись свесила ноги с лежанки и обулась. Освежившись, отправилась в главную палатку полевого госпиталя за лекарствами и бинтами, на ходу выпив запаренную метелку, что все здесь называли чаем, и похрустев галетами. Там я долго ожидала, пока сонный и растрепанный главный врач посчитает и выдаст мне талоны на все необходимое. Его красные глаза и трясущиеся руки не были последствием обильных возлияний, хотя без кружки спирта не обходился ни один день после крупных боев, третьи сутки к ряду Иван Александрович обходился без сна, засыпая лишь урывками от бессилья. Когда я вытащила последнюю бумагу из-под его пера, он, не замечая досадную помеху в моем лице, сложил руки и уронил на них седую голову, засыпая прежде чем его лоб, коснулся скрещённых кистей. Седой. А ему всего тридцать два.

Во вверенной моим заботам палатке тяжело больных офицеров был невыносимы смрад. За ночь у многих простыни испорчены — нужно очистить воздух, сменить постельное белье. У многих из них сошли перевязки, я согрела воду и отмыла некоторых от нечистот, другим нужно лекарство, у третьего от крови, из открывшейся раны, проступившей насквозь, — заскорузло и коробится белье, надо переменить, сам несчастный не в силах этого сделать. Раненные в голову страдают сильнее других; они ничего не сознают, им приходится силою разжимать зубы и вливать лекарства. Работы, пока не наступит вечер, по горло.

Наконец являются врачи, но с их появлением, нам не легче. Сестра, сделайте то, подайте это. Начинаются перевязки… Но ранее этого нужно научиться преодолевать и стыдливость, и брезгливость, когда вид иных зияющих ран доводит мужчин до дурноты. На нашу же долю, милосердных сестер, выпадали более тяжелые перевязки.

На плечо тяжело опустилась рука: — Татьяна Ивановна, пора. Я кивнула.

Собирать раненых, на поле тоже было нашей обязанностей. Иногда мне казалось, что мой перегруженный ужасами мозг просто отключается, словно у него как у заводного зайца, что подарил мне батюшка на Пасху, закончилась кинетика. Стенания, вопли, кровь, всклокоченный дерн и едкий запах дыма, хрустящий порохом на зубах. Я механически отбирала тех, кому еще можно помочь, перешагивая через павших. Слишком поздно я заметила курящееся неразорвавшееся ядро. Фитиль медленно тлел, и я увидела, как крошечный огонек искры пропал в трубке**. Я только и успела повернуться в пол оборота к Аннушке и Петру и громко закричать — Ложиииись. Взорвавшееся ядро снесло меня словно ураганный ветер треплет сухой лист.

Последнее, что я увидела, прежде чем моя спина коснулась изрытой сражением почвы, было удивление, от того, что задравшийся подол продемонстрировал мне разные по цвету чулочки, одетые мною в полумраке дремлющей палатки.

* Огромный прилив сестер принес в лазареты большое число людей лишних, случайных, были женщины, пресытившиеся развлечениями, которым все в жизни наскучило. Имея авантюрную жилку, идя на войну, они искали разнообразия, новых впечатлений и интересных знакомств. "С крестом на груди, они не имели креста в сердце и смотрели на дело милосердия, как на модное дело".

**Трубка — через неё проходил заженный фитиль кпорохуи картечи спрятанной в самой бомбе.

Глава 2. Нет ничего, что было бы хорошим иль дурным — но делает его сознанье таковым

Привел в себя меня странный звук.

Я долго прислушивалась и никак не могла понять, что это. С трудом разлепив веки я попыталась сконцентрироваться на его источнике, но никак не могла навести фокус, все расплывалось и двоилось, более того, окружающее пространство у меня вызывало если не изумление и шок, то по крайней мере удивление. Просторная светлая комната с красивой меелью, огромные французские*, окна, что были неплотно зашторены почти прозрачной тканью, одно из них было открыто и из него неспешно тек свежий, теплый воздух, принося с собой запах тубероз и цветущего шиповника. Хрустящая белая простыня и легкий серый плед ощущались под моими пальцами как шёлк и бархат, после той дерюги, что служили мне пододеяльником и одеялом в сестринской палатке. Наконец-то мне удалось сосредоточится настолько, чтобы определить, что в комнате я не одна. На изящном резном кресле из беленого дерева спал, откинувшись на вышитые пионами нежно-розового цвета подушки, пожилой мужчина. В его руках была небольшая книга. Именно он издавал звук, больше всего похожий на рев дикого кабанчика. Храп вырывался изо рта мужчины вместе с потоками воздуха, приподнимая щеточку пышных усов практически параллельно полу.

Вдруг, мне нестерпимо захотелось по нужде. Я откинула покрывало и попыталась спустить ноги с высокой кровати, но мою правую ногу, чуть повыше колена, пронзила острая боль, на глазах от неожиданности выступили слезы, и я тихо вскрикнула, заглушая свой вопль ладонью. Мужчина смешно подскочил, выронив книгу и уставился на меня. Спустя мгновение он уже подбежал ко мне, щелкая пальцами. От чего бронзовые светильники самопроизвольно зажглись. Он что фокусник?

— Как ваше самочувствие, несси? — спросил он со странным акцентом. Кажется, итальянским. Фокусник — итальянец.

Прокашляв голос, я ответила: — Я не несси, господин. Моё имя Татьяна.

— Теана? — спросил он. — Какое странное имя, ну так как вы себя чувствуете?

И правда, как? Общее состояние я бы назвала удовлетворительным, а по сравнению видимого мной в полевом госпитале, я ощущала себя просто великолепно. В левом ухе тихонечко звенело и страшно, совершенно не прилично хотелось в туалет.

— Где можно освежиться? — каркнула я. Повторяя попытку

— Я помогу вам, несси, — ответил мужчина, подойдя ко мне плавно и бесшумно. Я удивлённо вскинула брови, для своего возраста он двигался очень быстро, словно молодой и гибкий. — Меня зовут Ардуино Бруно, я ваш лекарь. Ваше состояние вызвало у нас опасение, большая потеря крови и сильная контузия.