В огне революции(Мария Спиридонова, Лариса Рейснер) - Майорова Елена Ивановна. Страница 63

Революция застигла Гумилева в Европе, но он добровольно помчался в Россию — навстречу усиливавшемуся потоку беженцев. В Петербурге он с готовностью ухватился за новые возможности, предоставленные Советской властью и возобновил деятельность основанного еще во время войны Цеха поэтов, возглавил (отодвинув самого Блока) этот новоорганизованный союз, читал лекции, вел бесконечные занятия — словом, был человеком, вокруг которого так или иначе вращалась вся поэтическая жизнь. Об эмиграции, несмотря на голод, думали лишь немногие из «цеховой» молодежи. В Петербурге сейчас интереснее, полагали они.

В это время в недрах ЧК родился очередной иезуитский план. В рамках борьбы с эсеровской оппозицией было решено создать подставную Петроградскую боевую организацию. Ее руководителем «назначили» сына известного в России юриста, почетного академика Н.С. Таганцева, профессора географии Владимира Таганцева. В нее собрали всех подозрительных новой власти людей. Большинство эсеров были связаны с интеллектуальной элитой семейными узами, дружескими отношениями, денежным финансированием. Однако многие из участников никогда не встречались и даже не знали о существовании друг друга. Дело «Петроградской боевой организации (ПБО) В.Н. Таганцева» — одно из первых сфабрикованных в Советской России дел после революции 1917 года, когда массовому расстрелу подверглись представители научной и творческой интеллигенции.

К счастью, Сергей Колбасьев избежал сетей ОГПУ по таганцевскому делу. А Гумилеву не повезло. Он предчувствовал свой конец. Георгий Иванов рассказывал, что как-то две молодые студистки встретили Гумилева, одетого в картуз и потертое летнее пальто с чужого плеча. Его вид показался им очень забавным, и они расхохотались. Гумилев сказал им фразу, которую они поняли только после его расстрела: — «Так провожают женщины людей, идущих на смерть».

Сам Таганцев в своих показаниях дважды говорил о близости поэта к советским идеям. И, тем не менее, изворотливый и хитрый следователь Якобсон записал: «Гражданин Гумилев утверждал курьеру финской контрразведки, что он, Гумилев, связан с группой интеллигентов, которой последний может распоряжаться и которая в случае выступления готова выйти на улицу для активной борьбы с большевиками, желал бы иметь в распоряжении некоторую сумму для технических надобностей».

Об арестованном Гумилеве заботились три женщины, которые старались поднять его дух и поддержать тело, писали записки и носили передачи в тюрьму — его жена Анна Энгельгардт, дочь известного фотографа Ида Наппельбаум и писательница Нина Берберова, подруга поэта Владислава Ходасевича. Мария Федоровна Андреева сделала смелую попытку спасти поэта через Луначарского, заставив того ночью напрямую позвонить Ленину. Но «самый человечный человек» ответил: «Мы не можем целовать руку, поднятую против нас».

После расстрела поэта Луначарский плакал, грозил отставкой, но продолжал преданно и небрезгливо служить власти.

Многие полагали, что к устранению Гумилева приложил руку всесильный в то время в Петрограде председатель Петросовета Григорий Зиновьев, усмотревший некий намек на себя в одном из стихотворений поэта.

Позже появились рассказы о том, что Гумилев, расстрелянный по распоряжению Зиновьева, встретил смерть с такой спокойной улыбкой, что палачи его были потрясены. Это предположение никем не оспаривается, но кажется сомнительным, поскольку свидетелей его гибели отыскать не удалось. Весьма правдоподобным выглядит рассказ о последних минутах Зиновьева. Когда в 1937 году, во время Большого террора, его тащили на расстрел, то, по воспоминаниям зама Ягоды Ежова, он не мог идти сам, в конце концов, его пришлось нести на носилках. При этом он отбивался, кричал и умолял позвонить «товарищу Сталину».

Советский журналист и искусствовед Натан Федоровский, утверждал, что Гумилев как контрреволюционер был расстрелян якобы собственноручно Ф.Э. Дзержинским.

Гумилева расстреляли в ночь с 24 на 25 августа в районе поселка Бернгардовка у порохового склада близ Ржевского полигона. Обстоятельства казни точно неизвестны, хотя на этот счет ходило много версий. Место захоронения также известно лишь приблизительно.

Этим роковым августом 1921 года Россия потеряла сразу двух своих величайших поэтов.

Весной 1921 года Александр Блок и Федор Сологуб просили выдать им выездные визы. Вопрос по ходатайству Максима Горького и Луначарского рассматривало Политбюро ЦК РКП(б). В выезде было отказано. Луначарский досадовал: «Мы в буквальном смысле слова, не отпуская поэта и не давая ему вместе с тем необходимых удовлетворительных условий, замучили его». Многие полагали, что особо негативную роль в судьбе поэта сыграли В.И. Ленин и В.Р. Менжинский, запретив больному выезд на лечение в санаторий в Финляндии. Это, могло продлить его жизнь. Позже самому Александру Александровичу разрешение на выезд издевательски предоставили, но не дали разрешения его жене, зная, что без нее он не поедет.

7 августа 1921 года в своей квартире в Санкт-Петербурге, изнуренный нуждой и многочисленными болезнями, Александр Блок скончался.

В последнее время он совсем перестал писать стихи и на все вопросы о своем молчании отвечал: «Все звуки прекратились… Разве вы не слышите, что никаких звуков нет?». А художнику Анненкову, автору иллюстраций к первому изданию поэмы «Двенадцать», он жаловался: «Я задыхаюсь, задыхаюсь, задыхаюсь! Мы задыхаемся, мы задохнемся все. Мировая революция превращается в мировую грудную жабу!». И это не было фигуральным выражением. У поэта проявилась цинга, астма, сердечно-сосудистая болезнь, начали формироваться психические расстройства.

Перед смертью Блок сознательно уничтожил свои записи, отказался от приема пищи и лекарств. Однако поэт умер в полном сознании, что опровергает слухи о его предсмертном помешательстве.

Общественное мнение было единодушно в своем суждении: большевики не простили поэту пророчества в той же столь горячо обсуждаемой поэме «Двенадцать»:

Писатель Владимир Солоухин высказывал основанное на анализе слухов и документов предположение, что чекисты отравили Блока медленно действующим ядом. Вопрос о разрешении поехать ему за границу для лечения был решен отрицательно не из-за нелояльности поэта, а из-за того, что боялись диагноза европейских медиков. Большевики тогда признаны Европой еще не были и всячески этого признания добивались. Там могли обнаружить и объявить всему миру, что Блок отравлен.

Одно время голодный поэт захаживал на угощение к своей приятельнице, прелестной и интеллигентной Ларисе Рейснер…

Н. Берберова вспоминала: «Лето 1921 года стало черной страницей в русской поэзии: те, кто пережил его, никогда этого не забудут. Сологуб, ожидавший визы для выезда за границу, получил отказ. Его жена от отчаяния бросилась в Неву… Внезапно мы почувствовали, что живем на краю пропасти, в которой с невероятной быстротой исчезало все, что было нам дорого». «Замечательный русский поэт и писатель — Сологуб, — остался «человеком». Не пошел к большевикам. И не пойдет. Невесело ему зато живется», — писала З. Гиппиус.

Георгий Иванов анализировал: «Блок и Гумилев ушли из жизни, разделенные взаимным непониманием. Блок считал поэзию Гумилева искусственной, теорию акмеизма ложной, дорогую Гумилеву работу с молодыми поэтами в литературных студиях вредной. Гумилев, как поэт и человек, вызывал в Блоке отталкивание, глухое раздражение. А Гумилев особенно осуждал Блока за «Двенадцать». Помню фразу, сказанную Гумилевым незадолго до их общей смерти, помню и холодное, жестокое выражение его лица, когда он убежденно говорил: «Он (т. е. Блок), написав «Двенадцать», вторично распял Христа и еще раз расстрелял Государя». Я возразил, что, независимо от содержания, «Двенадцать», как стихи, близки к гениальности. — «Тем хуже, если гениальны».