Люди Красного Яра(Сказы про сибирского казака Афоньку) - Богданович Кирилл Всеволодович. Страница 23

Голоса были слышны хорошо, и уже теперь можно было различить — не русские голоса.

— Ежели какое дурно учинится али опасное дело будет, я по-сохатиному три раза взреву, и вы тогда, меня не дожидаючись, отходите назад вверх по реке до того места, на котором великая сосна стоит. Помните? Еще там под самым берегом камни-валуны лежат. Помните ли?

— Ну как же, помним!

— Вот у тех камней и ждите меня до света. И не спите враз оба, а в черед. Чтоб один на карауле беспременно был. И огня не разводите. А лодку, ежели можно, за камни заведите, укройте, чтоб ни с воды, ни с берега приметно не было.

— Дык, погодь, Афонька, — вдруг зашептал Костька. — Сам ты один куды к черту в пекло попрешь? Уж давай все вместе пойдем али туды, — и он махнул в сторону зимовья, — али туды, — и он указал вверх по реке.

— Мели, мели — вместе! Нельзя вместе. Сказано — я один тайно пройду, сведаю — чо там и как. Коли не опасно, я вам сбазлаю [47], мол, сюды идите. А коли чо не так, то сохатым три раза взреву, и вы тогда ходу отсюда, как я велел. Ну все, времени боле нет. Скоро вовсе темь падет. Так чтоб мне в чащобе в сторону не сбиться.

Афонька подтянулся за ветки и ловко скакнул на берег. Затрещали две-три ветки, зашуршало малость в кустах, и смолкло все.

Затаившись в лодке под самым угорком, казаки стали ждать. Издали сквозь шум сосен пробивались голоса. Стало вовсе темно. С темью затихли и голоса у зимовья. Долго ли сидели затаившись казаки, неведомо, как вдруг оба вздрогнули, — в ночи три раза взревел сохатый и вместе с этим ревом опять всколыхнулись голоса. Кричали громко, всполошенно.

Не сказавши друг другу ни слова, Костька и Елисейка ухватились за шесты и почти под самым берегом спешно стали подниматься вверх по реке. В полной темноте дошли они до того места, на каком Афонька наказывал оставаться им. Завели лодку за камни — верно Афонька приметил: было куда ее укрыть, — и затаились там до света. И не спали оба — все слушали.

К утру они услышали — шел кто-то берегом, продирался в чащобе. Они ухватили пищали и направили их на шум. Вскорости кусты почти над самой их лодкой зашевелились, затрещали сучья и ветви, и из кустов вышел Афонька.

— Эгей, Афонька! — кликнули оба казака и опустили пищали.

Но Афонька ничего не ответил, только рукой махнул и повалился наземь. За ним выполз из кустов еще кто-то.

— Ты чо, пораненный али чо? — тревожно спросил Костька.

— Не, — отозвался хрипло Афонька. — Целый я. Идите-ка сюды быстро.

Костька с Елисейкой вброд кинулись к угору, взобрались на крутизну.

Ну чо там? Это кто?

— Полоненник мой, ясырь, — прохрипел Афонька. — Давайте его в лодку стащите. Замаялся я с ним, язви его. Почитай-ка, все на себе волок поганца-басурманина. Да рот ему ототкните, а то поди-ка задохся. Рот я ему заткнул его же малахаем, чтобы не орал. Фу-у! Как пес устал. Давай, давай! Шибче его в лодку тащите да и ходу отселя, пока не набежали на наш след. Уже опосля поведаю, чо и как там случилось.

Казаки нагнулись над полоненником, у которого руки были повязаны назад. То был совсем неведомый человек. Ни киргизин по одёже и лику, ни татарин. Таких еще не видывали.

— Да кто это? Из каких земель? — пытали они Афоньку, разматывая кушак, которым замотан был рот полоненного.

— Пес его доподлинно ведает, кто он есть. Поди-ка, из братских это людей али из мугалов [48]. Братских-то я видывал. Скорей на них смахивает.

Полоненному развязали рот, и он стал жадно и часто дышать. Руки у него были спутаны, а от пояса шла веревка, другой конец которой был примотан у Афоньки к запястью.

Человека подхватили и потащили к берегу. Он испугался, видать, помыслил, что топить его волокут. Стал рваться, биться, кричать что-то по-своему. Тогда Афонька сказал ему несколько слов по-киргизски, цыкнул на него, а казаки отвесили по тумаку. Полоненник затих, а увидевши лодку, совсем успокоился. Его усадили прямо на днище и, пригрозивши, что ежели станет что помышлять супротивное, то будет худо, стали готовиться к отправке.

Спустившись следом за казаками, Афонька забрел в реку и стал хлебать, черпая пригоршнями, воду. Потом стал плескать себе в лицо.

— Ух! Притомился я за ночь-то. Но теперь полегче стало. Будем, други, отходить от этого места.

Он взобрался в лодку, мокрый почти по грудь. Вода стекала с лица и волос на его однорядку. Казаки ухватились за шесты и дружно навалились на них, отпихивая лодку от берега.

Дорогой Афонька стал рассказывать, что в ту ночь случилось.

До зимовья, сказывал Афонька, он дошел скоро через мысок и, крадучись по-за деревьями и кустами, подобрался, почитай, к самому тыну. У зимовья были вот такие неведомые люди. Человек их было с десять, с пятнадцать. В теми разглядеть и счесть, сколь, нельзя было. Говорили они непонятно по какому, не схоже ни с татарским, ни с киргизским. Но были середь тех чужеземцев человека два или три киргизина. И с ними те неведомые люди говорили через своего, видать, толмача, вот этого мужика полоненного.

И вот, слушаючи их речи киргизские, Афонька, хотя и плохо, но все же понял, что эти, неведомых земель люди, выведывали дорогу на Канский острожек и на острог Красноярский, чтоб после прийти сюда в большей силе, быть может, союзно с киргизами, и погромить русские крепости. А еще узнал Афонька, что это они позорили зимовье. И все, почитай, подлинно так, как Афонька смекал. И еще хвалились — и русских побили, и русское оружие, огненный бой, добыли. Теперь-де в силе будем на русских войной идти. А сейчас они приметили, что невдаве русские люди были на зимовье. И потому решили над ними, то есть над Афонькой с казаками, промысел дурной учинить. Нагнать по прямым сакмам своим через тайгу и побить до смерти, а преж этого доподлинно дорогу на острог сведать и сколь там оружных людей есть. У них, у иноземцев, вож есть, татарин один здешний — не то ясырь их, не то сам к ним переметнулся.

А про Ивашку и тех четырех самсоновых казаков вот что стало ведомо. Роман Яковлев отправил их дня за три до своего отходу с зимовья обратно в Канский острожек, потому как Ивашка совсем оцинжал и ослаб сильно. И только казаки на день пути отошли от зимовья, как эти люди напали на них врасплох, повязали и уволокли в свои тайные места.

Вот этот полоненник, что по-киргизски умеет и за толмача был у них, знает, где Ивашка с товарищами.

А вот этого полоненника Афонька уволок так.

Когда стали они на ночь укладываться, так этот мужик отошел в сторону по малой, видать, нужде, и на него, на Афоньку в темноте наткнулся. Ухватил его за плечи и хотел было своих кликнуть, да не успел. Афонька его так свистнул по уху, что тот только вякнул и наземь без памяти повалился. Но весть своим все же подал. Тогда Афонька заревел по-сохатиному, а этого сгреб в охапку и уволок в овражек, в самую чащобу, и там затаился.

Неведомые же люди всполошились, кинулись кто куда, — искать вот этого дурня. Но далеко от становища в темноте отходить побоялись и укрылись в зимовье.

Тогда Афонька, пригрозив толмачу, что ежели тот чуть пикнуть посмеет, то не жить ему на белом свете, повязал его и, выждав, когда все утихло, поволок за собой. И так вот цельную ночь и промаялся.

Вот и все, что с ним, Афонькой, в ночь приключилось.

А теперь надобно, ничуть не мешкая, идти по этой речке до другой, что в нее впадает. Подняться по той речке на несколько верст, а там, в одном украйнем малом улусе, томятся наши казаки, в ясырь взятые. Стерегут их совсем малым числом людей, и дорогу станет показывать вот этот полоненный мужик, и пусть только где сбрешет али слукавит — разом смерть примет.

— Ну так вот, робята, идем своих выручать, али забоитесь? А если из вас кто не схочет идти, я все одно сам на выручку нашим пойду. Двум, вишь, смертям не бывать, а одной не миновать.

— Ну так чо, Афонька. Стало быть, идем за тобой, — враз откликнулись оба казака. Они видели, что с Афонькой не пропадешь. Вон какого языка добыл — лучше некуда, все проведал от него.