Понь бледный (СИ) - Соловьев Константин Сергеевич. Страница 36

Умершего — или перенесшегося в другой мир. Где в волшебство все еще верят. Перенесшегося, чтобы сотворить еще одно — свое самое главное и самое немыслимое — чудо.

— Я… должен это обдумать, — сказал Сталин Зекоре, — Кажется, мне надо многое понять. И многое пересмотреть.

Зекора одобрительно кивнула. Как кивал когда-то старый Владимир Ильич, наблюдая за успехами своего визави Кобы. Уже зрелого, но все еще невероятно наивного. Только ставшего на путь обучения искусству творить невозможное.

— Иди за мной, я помогу, вести я буду под узду. Ведь чтоб Принцессу победить, немало надо подучить. Спрошу теперь я напрямик — готов ли ты, мой ученик?…

Зекора ждала ответа, устремив на него взгляд своих небесно-голубых глаз, способных ободрить или напугать до трепета. Невозможно было выдержать этот взгляд, ослепляющий, тяжелый и вместе с тем невесомый. Никто не мог бы этого сделать.

Разве что тот, кто привык делать невозможное. И хотел научиться делать это еще лучше.

Сталин выдержал ее взгляд. Немного пошатываясь на деревянной ноге, он подошел к ней и сказал:

— Учите меня. Учите меня, товарищ зебра!

Глава десятая

Лес на рассвете пахнет совершенно особенным образом. Все тысячи запахов, рожденные стихиями воздуха, земли и воды, сплетаются в удивительно сочный коктейль, тяжелый и вязкий, как древнее, впитавшее в себя тысячелетнюю мудрость, вино. В этом коктейле есть все — тонкий аромат мокрой коры, пронзительный запах свежей травы, солоноватый букет разогретой первыми солнечными лучами земли и горечь янтарной смолы.

Сталин не чувствует этих запахов, хоть и знает, что они есть. Просто сейчас они остались в другом мире, который отделен от него непроницаемой, хоть и невидимой, стеной. Стеной, которую воздвиг он сам.

Сталин сидит на невысоком холме, выдающемся из густой подложки Вечнодикого Леса. «Поза лотоса», которую приняло его тело, поначалу кажется невозможной для непарнокопытного, но она не доставляет ему никаких неудобств. Тело — всего лишь материя. Умеющий управлять материей не знает подобного стеснения в возможностях.

Сталин предельно расслаблен. Настолько, что собственное тело кажется ему зыбкой тенью на исполинском заборе вселенского мироздания. Его разум, отбросив неуклюжий земной якорь, парит в океане, по сравнению с которым глубокое июльское небо может показаться мелкой грязной лужей.

Сталин улыбается, хоть и не чувствует этого.

Он ощущает тысячи тысяч ветров, дующих в разные стороны и с разной силой. Эти ветра несут тепло и холод, влагу и сухость, опасность и успокоение. Его разум волен выбрать любой из этих ветров и бесконечно парить в тугих струях воздуха, просеивая сквозь себя мириады частиц, из которых состоит вечность, и с каждая из них, попадая в его кровь, дает ему что-то новое и неизведанное.

Абсолютный покой. Абсолютная сосредоточенность. Абсолютный контроль воли и разума.

«Учиться, учиться и учиться» — когда-то говорил его первый учитель, уроков которого он так и не научился ценить. Но Сталин всегда обладал той простой чертой, которую многие в нем замечали, но мало кто мог сформулировать или высказать. Он умел делать выводы из допущенных ошибок.

Сталин расслабляется и воспаряет еще выше, к звездному мерцанию стратосферы.

Сталин учится.

О том, что обучение в школе товарища Зекоры будет не из легких, он понял с самого первого дня. Точнее, с рассвета самого первого дня, потому что именно на рассвете Зекора, бесцеремонно стащив с него старенькое одеяло, торжественно объявила:

— Товарищ, будет тебе спать! Пора с тебя нам сон согнать!

Она заставила его выйти наружу, в серую и колючую, неохотно освещаемую первыми солнечными лучами, чащу Вечнодикого Леса. Даже днем здесь царил полумрак, даже день был бессилен здесь, в царстве шипов, острых веток и зловещих валунов. Оттого здесь всегда царил едкий запах испарений и гнили, так непохожий на хорошо знакомый ему аромат леса.

Все выглядело мрачно и жутковато. Деревья скалились дуплами, словно огромными щербатыми ртами, и каждая такая пасть с легкостью могла бы заглотать маленького серого пони. Ветки царапали его тысячами острых жадных когтей, норовя впиться в гриву или коварно ущипнуть за бок. Лианы влажными липкими языками оплетали ноги. Земля, выглядящая твердой и надежной, под копытами вдруг обращалась вязкой топью.

А еще хуже были звуки. Вечнодикий Лес не знал покоя. Он шипел, трещал, стонал, визжал, хрипел, перхал, улюлюкал, стрекотал, пыхтел, скрежетал, посвистывал, гудел… Источники всех этих звуков постоянно были рядом, но никогда не показывались на глаза. Этот лес не любил чужаков, и не стеснялся этого демонстрировать. Иногда, от особенно-пронзительного звука, Сталин замирал, чувствуя, как поднимается дыбом шерсть на загривке. Он, привыкший уверять себя в том, что не знает страха, слишком давно забыл о том, что чувствует маленькая букашка, оказавшаяся на ладони великана.

Вечнодикий Лес был огромным живым организмом, великаном необъятной величины. И сколько ни пытался Сталин себя уверить, что все это — игра воображения и затаенные страхи, ему постоянно казалось, что этот лес разглядывает его, пристально и со зловещей ухмылкой. Вечнодикий Лес, это ужасное чудовище, неподвластное даже Принцессе Селестии, сознавал всю свою мощь и не стремился уничтожить дерзкого пришельца сразу же. Он исподволь испытывал его на прочность, пробуя зазубренным когтем, посмеивался в клочковатую шипастую бороду…

Зекора не знала жалости. Она заставила Сталина пуститься галопом и сама обозначила расстояние. Которое уже тогда показалось ему чрезмерным даже для породистого призового рысака.

— Так будешь бегать каждый день. Из тела мы прогоним лень!

Вместе с ленью тело едва не покинул и дух, каким-то чудом теплившийся в нем. Бежать было не просто тяжело, а практически невозможно. После первой же сотни метров тело вспоминало о возрасте, о ранах, о том скудном запасе сил, что у него остались. Мышцы превращались в куски вареного мяса, тяжелого и рыхлого. Воздух в легких кипел, клокотал и не мог насытить. Кровь гудела в ушах, а перед глазами плясали желтые и фиолетовые огоньки. Еще хуже дело обстояло с его правой ногой, которая постоянно ныла, стонала и просила пощады. Даже на удобном деревянном протезе она отказывалась работать и взывала о милосердии.

Сталин бежал по едва угадываемой лесной тропинке сквозь черно-серую чащу до тех пор, пока тело могло выжать из себя хоть каплю. Его бока покрывались липким мылом, дыхание спирало, но он все равно заставлял себя делать шаг за шагом. До тех пор, пока тело вообще ему повиновалось. Никакой пощады. Ни врагам, ни союзникам. Никакой слабости. Околей, но добеги, Коба!..

И он бежал.

Уверенной рысью он преодолевал колючие заросли, которые могли бы дать фору даже колючей проволоке. Стремительным карьером он пересекал поляны, такие же темные, как окружающий лес, укрытые гниющим мхом и испещренные норами, обитатели которых глядели вслед кроваво-красными бусинами глаз. Галопом он несся по шипастой чаще, норовившей переломать ему шею ударами своих сухих узловатых ветвей. И шагом плелся по мутным и черным водоемам затхлой воды, через которые пролегал путь.

Коммунизм — это движение, ведь так?… Вечное движение, не знающее преград и конечного пункта назначения. Движение разума в попытке дать всем людям равенство. Движение сердца в попытке дать всем счастье. Коммунизм — движение олимпийца с факелом в руке, но он не знает финиша. Неудержимое движение влечет его дальше, от городов и стран к континентам и планетам. Так что может знать о коммунизме тот, кто не способен двигаться сам?…