Повесть о бедном солдате - Привальский Всеволод. Страница 5

В казарме Серников сам разыскал фельдфебеля и доложил:

— По приказу господина юнкера оставлен был в квартире пост. Я — за начальника. Пост этот я снял, потому как товарищ Ленин никакой не шпион германский.

От такой неслыханной наглости фельдфебель не то чтобы побагровел, а стал даже синим.

— Что?! — заорал он, выпучив глаза. — Самовольно снял пост? Да тебя ж за это под суд! Под расстрел! Бунт?! Погоди-ка, сперва я с тобой сам разделаюсь! — Он поднес к носу Серникова свой кулачище, которым не раз дробил солдатские зубы.

Но Серников, всегда робевший и осмеливавшийся произносить только такие уставные слова, как «Рад стараться», «Никак нет» или «Так точно», на этот раз ничуть не оробел. Отступив на шаг, он быстро передернул затвор винтовки, с которой так и не расстался, и коротко, даже как-то сквозь зубы, произнес:

— Застрелю!

С минуту ошеломленный фельдфебель стоял как истукан, выпучив глаза, потом круто повернулся и зашагал. «Ротному пошел докладать», — равнодушно подумал Серников и отправился в казарму. «Ежели придут арестовывать, стрелять буду, а не дамся», — решил он.

Но ни ротный, ни фельдфебель в казарме так и не появились, и это показалось Серникову признаком одновременно и отрадным и зловещим. Отрадным потому, что сейчас, значит, оставят его в покое и он сможет еще раз хорошенечко подумать обо всем, что с ним случилось, а зловещим потому, что если господин ротный сразу не призвал бунтовщика к ответу, значит, вместе с фельдфебелем задумал какое-нибудь особое наказание.

Тем временем Серников вместе со всей ротой сходил пообедать, потом поужинать и наконец улегся спать. Но сон к нему не шел: он думал. Значит, с этим господином товарищем Лениным его обманули. Ах, гады, ведь окажись Ленин дома, Серников и в самом деле мог бы пырнуть его штыком… Ладно, ну а как с войной и с тем самым обещанием, что, дескать, побьем германца, пойдем по домам, а там и насчет землицы вопрос будет в два счета решен? Ясное дело, и это тоже обман, потому что кто же из господ сам по своей воле отдаст мужикам свою землю?.. Она и война-то небось барам только и нужна, чтобы побольше землицы отхватить. Стой, а как же с присягой? Ведь присягал же он, как и все другие, верой и правдой постоять за царя и отечество? А где он, царь-то? — тут же с горькой усмешкой спросил сам себя Серников. — Сковырнули царя… Стало быть, и царь тоже был обманом, и напрасно им стращали, напрасно гнали за него умирать. Сгинул, как небылица, и за кого же теперь, опрашивается, надобно идти умирать? За господина Керенского, того самого, что объявил большевиков главными врагами? Ах ты, гад, вот ведь как обманул! Ну нет, больше он, Леонтий, на обман не поддастся. Баста!

И тут так ему стало обидно, что столько лет его обманывали все-все — и сам царь, и этот новый правитель Керенский, и господа офицеры, и фельдфебель Ставчук, и юнкера, и господин управляющий, — что он не выдержал и заплакал. Плакал он тихонько, засунув в рот кулак, вздрагивая всем телом и удивляясь забытому соленому вкусу слез. Обида огромная и злая, как зверь, царапалась и ворочалась в нем, не давала покоя и была так сильна, что хотелось завыть. Незаметно для самого себя он заскулил, тихо и жалобно, как собачонка.

И вдруг кто-то потряс его за плечо.

— Ты чего это, Недомерок? — услышал Серников голос соседа Корзинкина, пожилого солдата со шрамом, пересекающим лицо наискось — от уха до подбородка. — Чего, говорю, скулишь? Ай обидел кто?

Леонтий замер, испуганный и удивленный. Никто никогда не интересовался его душевным состоянием, никто никогда не проявлял к нему участия, первый раз в жизни его пожалели. От этой мысли Леонтию сделалось еще горше, и, не в силах сдержать себя, он затрясся от рыданий.

«Эх, вот ведь незадача, — прошептал сам себе Корзинкин, топчась у койки и с недоумением поглядывая на вздрагивающую под суконным одеялом спину соседа. — До чего ж скрутило парня!.. Как его по фамилии-то? Черт, не знаю ведь… Недомерок и Недомерок. Гм…»

— Слышь, что ли, пойдем покурим. А? Ну ладно, будя, чай, не девка. — И он неумело погладил вдруг притихшего Леонтия по плечу.

Последний раз судорожно всхлипнув, Серников выпростал из-под одеяла ноги и как был, босой и в кальсонах, пошел за Корзинкиным в курилку. Тут, присев на пол и жадно затягиваясь дымом цигарки, он торопливо и немного сбивчиво поведал случайному собеседнику все, что произошло с ним за последние сутки, а потом и обо всех обманах, которые он терпел всю жизнь.

— Стой-ка, — заинтересованно сказал Корзинкин. — Стало быть, это ты с юнкерами за товарищем Лениным охотился?

Серников только вздохнул и горестно покивал головой.

— Та-ак, — протянул Корзинкин. — Погоди-ка здесь, я сейчас возвернусь.

Он торопливо затопал в спальню и скоро вернулся. Вместе с ним пришел председатель полкового комитета рыжеусый Федосеев. Оба были одеты по всей форме. Огромный и массивный, как конь, Федосеев с удивлением поглядел сверху вниз на сидевшего у стены на корточках Леонтия и вдруг дружелюбно спросил:

— Тебя как звать-величать, друг? Серников? Леонтий? Слушай, товарищ, верно Корзинкин говорит, что ты с юнкерами ездил товарища Ленина арестовывать?

Леонтий, польщенный тем, что вот его не только товарищем назвали, но еще и фамилией поинтересовались, начал вновь рассказывать все, что приключилось с ним вчера, но когда он перешел к обманам, которые так долго терпел, Федосеев его остановил и, отведя в сторону Корзинкина, о чем-то с ним зашептался. Корзинкин кивнул и, одернув на себе гимнастерку, куда-то торопливо ушел. Федосеев присел рядом с Серниковым, скрутил здоровенную, как ружейная гильза, цигарку и велел Серникову выкладывать, только по порядку, все, что он хотел рассказать. По порядку у Серникова не очень-то получалось, тем не менее он поведал и этому собеседнику о своих обидах. Федосеев слушал внимательно, с интересом посматривая на тщедушного солдатика, который, видно, не столько умом, сколько собственной шкурой дошел до настоящей правды.

— Эх, Леонтий ты, Леонтий, бедовая твоя голова, — сказал Федосеев, дослушав печальную повесть до конца. — Выходит, товарищ Ленин тебе помог глаза-то раскрыть. Вот бы тебе выступить на солдатском митинге да обо всем и рассказать, потому как в полку много таких, которые до правды еще не дошли, одним словом — темных.

— Это мне-то, на митинге? — безмерно удивился Серников.

— А чего ж? Ты-то теперь знаешь, на чьей стороне правда и кому надо верить: Ленину ли с большевиками или Керенскому с юнкерами. А другие — темнота. Надо им глаза открыть?

— Да я… да боязно как-то, — залепетал растерянный Леонтий. — Говорить-то я не дюже горазд.

— Э, брат, ты ране и из винтовки стрелять не умел. А говорить — не людей убивать. Скажешь! Письма солдатские к Ленину прочтешь. Это, понимаешь, самая сильная агитация.

Что такое агитация — Серников не знал, но немного приободрился и пошел в казарму за письмами, которые хранил под подушкой. Заодно он оделся, а когда вернулся в курилку, там уже снова оказался Корзинкин. Он запыхался — видно сильно спешил — и, расстегивая ворот гимнастерки, говорил Федосееву:

— Доложил. Там уже знают и приняли меры. Говорят, не беспокойтесь, спрячем.

За окнами, покрытыми пылью, словно солдатское сукно ворсом, быстро светало. Яркая июльская заря осветила глубокие колодцы питерских домов, зажгла зайчики на стеклах, нашла щелку и пробилась в сумрачную казарму, щекоча острыми лучиками суровые лица спящих солдат. Скоро побудка…

Митинг состоялся тотчас после завтрака, хотя кое-кто из офицеров, осмелевших после недавних событий, пытался воспрепятствовать. И все же не те были времена, чтобы солдаты, да еще окопники, покорно слушались господ офицеров.

— Даешь митинг! — понеслось по плацу. — Желаем! Долой офицеров!

На ящик, поставленный посреди плаца, взобрался Федосеев, поднял руку, дождался тишины и зычным своим голосом начал:

— Товарищи солдаты! Вы меня знаете?

— Знаем! — дружно отозвалась толпа.