Точка (СИ) - Кокоулин Андрей Алексеевич. Страница 56

Возрастом он был постарше Искина, но если застал Мировую войну, то, скорее всего, рядовым или унтер-офицером.

Носил он иссиня-серый (гехтграу) мундир старого военного образца. На левой стороне темнела бронзовая медаль «За храбрость» на красно-белой ленте. Искин вспомнил, что с извещением о смерти отца им передали знак «За ранение» и «Железный крест». Будто это как-то могло утешить.

— Так ты, значит, против поговорить? — с вызовом спросил Мориц.

Искин улыбнулся.

— Нет, мы вполне можем поговорить.

Мориц замедленно кивнул, словно не ожидал согласия.

— Уважаю. — Он перевел взгляд на хозяина кафе. — Ты слышал, Стефан? Две кружки твоего темного, мне и моему другу.

— Господин, — наклонился к Искину Стефан, теребя край фартука. — Вы действительно не имеете ничего против…

— Нет, — сказал Лем.

Ему надо было убить время до Аннет, и он посчитал, что такой способ ничем не хуже длительной прогулки. До Берштайна-то он доберется в любом случае.

— Тогда кофе и штрудель — за мой счет, — тихо сказал владелец кафе.

Слух у Морица оказался тонкий.

— А пиво? — спросил он.

— Извини, Мориц, — сказал Стефан, — но об этом мы не договаривались.

— Справедливо, — Мориц покопался в карманах брюк и выудил оттуда несколько монет. — Этого хватит?

— Две кружки.

Хозяин кафе, собрав монеты с чужой бугристой ладони, вернулся к стойке. Мориц пошевелил тарелку с сосисками и посмотрел на Искина.

— Значит, не воевал.

— Отец воевал, — сказал Искин. — Второй Магдебургский полк.

Мориц хлопнул ладонью по столу.

— Ха! Не было у нас такого!

— В Фольдланде, — добавил Искин.

— А-а! — протянул Мориц. — Что ж, это возможно, — согласился он, потеребив подбородок. — Ты тоже мог воевать.

— Мне было шестнадцать.

— Значит, я был постарше.

Мориц, хмыкнув, взял одну из сосисок пальцами и откусил от нее две трети. Незаметно появился Стефан, поставил перед ним две кружки с темным пивом. Также незаметно перед Искиным появилась чашка с горячим кофе и блюдце с посыпанным сахарной пудрой штруделем. Салфетка, вилка, стакан воды.

Какое-то время Мориц, дожевывая сосиску, смотрел, как пена в его кружке оседает на стеклянных стенках.

— И что ты об этом думаешь? — спросил он.

— О чем? — уточнил Искин.

— Об объединении.

Мориц глотнул пива и подвинул вторую кружку Искину с кивком, мол, давай, твое, уважь собеседника.

— Я лучше кофе, — улыбнулся Искин.

— Как хочешь, — покладисто сказал ветеран, забирая кружку обратно. — Было бы предложено. Так что?

— Сейчас.

Искин вилкой оттяпал кусок штруделя от целого и отправил в рот. Затем он пригубил кофе. Стало хорошо, легко, весело. По телу разлилось тепло. Благодарность юнитов, принявшихся с энтузиазмом восполнять поредевшую колонию, словно иголочками исколола живот, плечи, виски. Тише, малыши, тише.

Искин не смог отказать себе в том, чтобы под мутным взглядом Морица с удовольствием вычленить и умять второй кусок. Малиновое желе вытекало из штруделя, будто кровь.

— Любишь штрудель? — непонятно спросил Мориц.

— Да.

— А некоторые, когда не хотят отвечать, ищут, чем бы себе рот залепить. Готовы дерьмо жрать. Ты же не из этих?

— Нет, — сказал Искин.

Попытка оскорбить выглядела забавно. Мориц двинул челюстью.

— Ну так и скажи, ты за или против, чтобы мы с вами объединились? Наш Остмарк и ваш Фольдланд. Наш Шульвиг и ваш Штерншайссер.

— Нет.

Мориц, уже собравшийся согласно кивнуть, вскинул белесые брови.

— Как — нет?

— Нет, — повторил Искин. — Я против объединения.

Ветеран придвинулся. Глаза его вспыхнули интересом.

— Ну-ка, ну-ка, господин хороший, скажи мне, почему?

Он был пьян, но пьян в той степени, когда тянуло поговорить, излить душу и найти истину. Хотя, конечно, Искин не мог поручиться, что в следующую минуту пивная кружка от Морица не полетит ему в голову. Рисковый вы парень, господин Шлехтер, словно бы шепнул ему на ухо Август Мессер.

— Зная воинственность Штерншайссера, — сказал Искин, — могу с уверенностью предположить, что его интересует кооперация двух наших стран только затем, чтобы нарастить военный и мобилизационный потенциал.

— Это плохо? — спросил Мориц.

— А что в этом хорошего? — Искин отпил кофе. — Это только означает, что в скором будущем нас ожидает война.

— Лягушатники и островитяне давно на это напрашиваются.

— А если снова напросимся мы?

Мориц прищурил один глаз, словно выцелил в Искине врага.

— То есть, ты считаешь, — сказал он, тряся рукой, — что нам стоит простить позорную капитуляцию, к которой они нас принудили? Простить унижение? Простить нищету и голод послевоенных лет? Простить контрибуцию?

— Да, — сказал Искин. — Забыть. Двадцать лет прошло.

— Не-ет уж, — ухмыльнувшись, качнул головой Мориц, — не в этот раз. Мы стали сильнее, хитрее, опытнее. А они, как всякие победители, которые уверовали в успех, не понимают, что внутри заражены, как сифилисом, спорами будущего поражения. Под бархатной кожей их благополучия копится гной слабости.

— Это из Штерншайссера, — сказал Искин.

— Ага.

— Я слышал эту речь.

— От нашего канцлера такого не услышишь. Вот скажи, — вооружился сосиской Мориц, — плохо ли, что люди думают об объединении? Разве плохо, что все эти ваши мелкие курфюрства, а затем герцогства и королевства слепились в одну страну? Выжили бы они поодиночке? А Фольдланд? Даже с капитуляцией кайсера он не разлетелся на мелкие части и сделался только сильнее. Ему не хватало лидера, способного возглавить народ в трудный период, и такой лидер появился. И хвала Господу, так я считаю.

— Чего он хочет, этот лидер, вот в чем вопрос, — сказал Искин, ломая штрудель.

Ветеран хмыкнул.

— Он ничего не хочет, он выражает устремления масс.

— Это опять из его речи.

— А это так и есть! Его выбрали? Выбрали. И выбрали трижды! Как лидера партии, как канцлера, как вождя. Значит, народ доверил ему вести себя за собой.

— Не весь народ.

— Ты про коммунистов, социал-демократов и прочую шваль? Забудь их! Все, на что они были способны, это призывать к забастовкам и демонстрациям. Часть того дерьма, что не умела работать и не желала порядка, конечно, теряя штаны, побежала с ними в первых рядах. И что, многого они добились?

— Нет, — сказал Искин.

Мориц несколькими большими глотками осушил кружку и вытер губы тыльной стороной ладони.

— А знаешь, почему? — спросил он. — Я тебе скажу. За ними не было силы. За ними не было народной поддержки. Против чего они выступали? Против капитала и угнетения. Против промышленников и финансистов. Против денег и богатства. У нас тоже здесь поднимали было головы, разевали рты. Бей богачей! Бей капиталистов! Дураки! На что они надеялись? Мне это не понятно. Это куда они всех загнать хотели, а?

Несколько секунд взгляд Морица пьяной мухой ползал по столу, пока не наткнулся на полную, с опавшей уже пеной кружку.

— Так ты будешь пиво?

— Нет, — сказал Искин.

— Правильно.

Мориц сделал несколько гулких глотков. Но лицо его не разгладилось, а словно сжалось, рубец побелел.

— Лет пять назад, — сказал он, наклонившись, будто втихую выбалтывая секрет. — Еще до всего этого бардака с беженцами гоняли мы коммунистов. У них, значит, шуцбунд, «союз рабочих сил», еще какой-то союз, чуть ли не Красный…

Замолчав, он посмотрел на Искина — понял ли тот, о чем он?

— Я слушаю, — сказал Искин.

— Красный Союз, — повторил Мориц.

— Да, я понял.

Ветеран тяжело кивнул.

— Это хорошо. С их стороны, значит, все эти союзы, полные идиотов, а с нашей — хаймвер и мужики с ландвера, которые еще в войну хлебнули всякого. Ну и я тоже в ландвере состоял. И, знаешь, мы нутром чуяли, что все то, что предлагают нам эти борцы за права и свободы, наимерзейшая гнусь, прикрытая словами, как фиговыми листочками. В Вене, когда жгли их типографию, выловил я, значит, одного, люпоглазого, большеротого, с красной повязкой. Повалил, горло сжал…