Над бурей поднятый маяк (СИ) - Флетчер Бомонт. Страница 41

***

Из зеркала на Дика смотрел незнакомец с чуть вытянутым, похожим на яйцо черепом. Дик склонял голову то влево, то вправо и не верил, что тот, кто отражался в тускловатом зеркале, был он сам.

Бритый затылок и макушку непривычно холодило, несколько оставленных впопыхах порезов саднили, и Дик, послюнявив палец, попытался остановить сочащуюся из них сукровицу. Отражение свело брови — точно так же, как делал он сам.

— Дик, душка, мастер Бербедж спра… — защебетала Кэт — и осеклась на полуслове, ахнула, прижав к губам ладонь. — Ох, Дик…. Что ты, ну что ты, это из-за него, из-за Топклиффа, да? — она подбежала к Дику, обняла, гладила, его по щекам, целовала в губы. А Дик стоял, как истукан, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, смотрел на валявшиеся на полу клоки волос, а потом — к ужасу своему — разрыдался.

***

Кит облизнул губы, прислушиваясь к тому, как обычная тьма жадной до чужого зрения лондонской ночи то пожирает, то ненадолго отпускает очертания и движения Уилла. Ему нравилось чувствовать другого, а не созерцать. Это было сложнее, требовало большего напряжения, чтобы не упустить, и получить от отведенной им на двоих ночи столько удовольствия, сколько она могла дать.

Бесконечно и конечно — два полюса жизни и смерти, альфы и омеги.

Все, что кажется бессмертным, умирает и сокрушается. Все, что кажется невозможным, происходит рано или поздно.

Уилл вернулся — торопливо. И снова стал — его.

Они оба были — истосковавшиеся по ласке звери. Кит целовал Уилла, ощупью находя его шею, шероховатый подбородок, губы, щеки, скулы — а Уилл отвечал ему тем же, сходя с ума, когда бурное течение их взаимных признаний и открытий прерывалось на вдох.

Первого всплеска страсти было мало.

И сколько бы их ни случилось, сколько бы огромных, закрывающих солнце и луну волн ни сменило друг друга в этом море — было бы мало.

— Возьми масло из плошки, — указывал Кит, и голос его приобретал жесткость — единственное, что оставалось в его натуре жестокого по отношению к Уиллу, Орфею, посмевшему не только обернуться, но и вертеть головой по сторонам, протягивая руки призрачным нимфам для хоровода. — И постарайся не набрать слишком много нагара.

Уилл горел, словно подцепил лихорадку, пока они пробирались сквозь путаницу, рыболовную сеть, паутину улиц от Темзы, так и не послужившей Стиксом никому из них, до Стены.

— Взял? Теперь смажь мне член. Так, как считаешь нужным…

Их пальцы сталкивались в плошке, и от этого перехватывало дух заново накопившимся возбуждением. Ни с кем другим, кроме этого порой глупого, а порой — гениального пастушка стихов и улыбок, так не могло быть. Никогда — ни до, ни после.

Уилл не хотел слушать, но Кит все же пожелал сказать ему.

— Когда я прожил ночь без тебя… Худшую ночь в моей жизни, полагаю… Я плелся по улице, сам не помня куда и не разбирая дороги, — начал Кит так, будто они с Уиллом вели связный разговор за кружкой эля, и вдруг случился конец света, и вострубившие в горны ангелы прервали их. Он обнимал Уилла за талию — обеими руками. Его шепот оседал на груди Уилла влажной испариной. Его пальцы находили то, что должны были найти, скользили между поджавшихся ягодиц, растирая все еще теплое, помнящее ласки огня, масло. — И я встретил Уилла Кемпа — видно, сам Дьявол послал его ко мне, чтобы понаблюдать, каким я могу быть, когда от злости теряю рассудок… Он рассказал мне, чем ты был занят — после того, как ушел из моего дома. Я услышал это так: Уилл Шекспир, наконец, понял, чего стоит твоя паршивая любовь, Кит Марло… Он был рад уйти, и еще больше был рад встретить в моем доме троицу девиц — именно тех, что там были, никаких других… Наверняка, они были красивы и соблазнительны, как райские яблочки, о да… Мягкие и округлые, пахнущие какой-нибудь пасхальной сдобой… Легко готовые принять любого, кто их захочет. На нем еще были следы твоих прикосновений, он еще пах твоим домом, Кит. Но он — мужчина, как и все остальные, кроме тебя. Они любили его, а он — их, они сделали это просто так, потому что… ты сам знаешь, каков он, когда улыбается, когда светится… А он отплатил им своей монетой — с удвоенной после долгого, долгого поста прытью… Им понравилось, ему — еще больше… Он соскучился по ним. А хуже всего было то, что я, паршивый содомит Кит Марло, с моей паршивой любовью, сколько ни забивал в себе дыры кем-то другим, сколько ни конопатил себя, как севшее на рифы судно — скучал по нему, все больше, так, что мне хотелось повеситься на собственных кишках… Пока он, Уилл Шекспир, наверняка и думать обо мне забыл, напевая очередной красотке на розовеющее ушко свои любовные песенки — так хорошо мне знакомые…

Он набрал на пальцы еще масла.

Ему было легко и приятно чувствовать себя дураком и наивным глупцом, так просто клюнувшим на простую наживку, и распоровшим себе брюхо острым крючком.

— Вот поэтому я и ударил тебя. Вот за что ты получил в лицо. Ты не хотел знать — но теперь знаешь…

И настало время — отпустить, и получить больше.

Кит откинулся назад — на локти. Откинул голову, как если бы смотрел на Уилла и видел его. Он велел:

— Ты должен сесть мне на бедра. Сесть сверху, Уилл.

***

Мы завтра будем как погорельцы или трубочисты — все в саже, думалось Уиллу, и он улыбался — бездумно, в темноту, навстречу Киту, сжимал его бедра и все продолжал и продолжал ласкать его, касаться его, не смея оторвать пальцев, разорвать установившееся между ними единство.

Кит же говорил и говорил, рассказывая о том, чего Уилл не знал, что боялся узнать, и что наполняло его душу болью пополам с радостью. Вот значит, что послужило причиной, вот почему Кит вел себя так с ним — и со всеми теми, кем пытался его заменить.

Пытался — и не смог. Как Уилл в припадке сумасбродной гордыни пытался уйти от него и не смог тоже, потому что оказалось вдруг, что все улицы и переулки Лондона, каждый поворот, каждая развилка и каждая дверь, какую бы он ни открывал — все вели к Киту. И только к нему.

Кит же продолжал исповедоваться, объясняться — и его шепот, проникал до самого сердца, оплетал, опутывал сотней канатов, цеплял душу Уилла сотней крючков. Не вырвешься. Но Уиллу этого было не надо.

Напротив, он хотел срастись с Китом навеки, стать одним из тех диковинных существ, которых рисовали на полях своих книг алхимики: о двух головах, но с одним телом, с одним намерением, с одной жизнью.

— Ты говоришь о ревности и верности Кит, — выдыхал Уилл и во исполнение просьбы (или приказа?) Кита, ерзал, сжимая его бедра, направляя его член в себя, — а я… не помню почти ничего из той… ночи. — Он задыхался, останавливался, принимая Кита в себя — и в этом была обещанная боль, маленькая казнь, сулящая будущее блаженство, и Уилл продолжал скороговоркой, будто боялся, что Кит прервет его, или остановит. — Но не потому, что меня напоил Кемп или… его девушки. Я, конечно, был пьян, но не помнил себя, я перестал владеть собой гораздо раньше, как только вышел… за твой порог, шел, не зная куда, кажется, забрел на Шордич-стрит, не помню… Меня ограбили, оставили только сорочку… И в таком виде я пришел к Кемпу, Кит. Но я не знал куда иду и что застану… А потом… — Уилл замер, чувствуя, как член Кита заполняет его — и застонал от восторга и нового, хлынувшего на него жара. Все так же, не видя, Уилл нащупал руку Кита, скользкую от масла и сжал его пальцы. Вот мы и стали одно, мой Меркурий, моя Ртуть, моя боль, моя любовь. — Все случилось само собой, помню только, что никак не мог согреться, а потом мне стало жарко. — Уилл сглотнул, начиная медленное движение вверх — новый виток, новое откровение… — Но думал я и помнил только об одном: что потерял, потерял тебя навсегда. И как же я счастлив, что ошибся…

***

— А я помню все.

Кит не вмешивался, не торопил, но и не останавливал — никто не причиняет нам столько боли, сколько мы сами. Сам себя ты можешь разрушить, разобрать по камню, любовь моя, разворотить, как пашню, оставив одну лишь пустоту. Никто не заберет тебя силой, если ты не отдашься сам.