Перун(Лесной роман. Совр. орф.) - Наживин Иван Федорович. Страница 11
— Муж преуспевает. Возможно, что войдет от своей партии в Думу… — усмехнулся чему-то Сергей Иванович. — А Лиза приехала из Парижа и работает при московских клиниках. Скоро хочет побывать у нас. Тысячи поклонов и поцелуев тебе…
— А-а, спасибо… Очень рад… Она молодец у нас…
— А что ты думаешь делать сегодня? Я хотел прокатить тебя в мои хвойные питомники. Утро чудесное…
— Нет, спасибо, милый… Я хочу сегодня немножко поработать. А, может быть, мы лучше сделаем так: сегодня каждый займется своим делом, а завтра поедем пораньше к обедне в монастырь, а по пути заглянем и на питомники…
— Прекрасно… — сказал Сергей Иванович, как-то сразу оживая. — Кстати, я для «Вестника Лесоводства» статью свою пока кончу — ужасно она у меня залежалась…
— Ну, вот видишь, как все хорошо выходить…
— Ну, так будь пока здоров, папа…
— Будь здоров, милый… Не забудь прислать мне Ваню поздороваться…
— Не беспокойся: он и сам не забудет. Ты карандаш ему, что ли, какой-то необыкновенный обещал? Целое утро только о нем и рассказывает…
— А да, да… Как же, дам…
Сергей Иванович, немного повеселевший, ушел к себе, а Иван Степанович перешел к своему рабочему столу. Нового теперь он уже ничего не писал, но усидчиво готовил последнее, посмертное издание своих избранных сочинений и все исправлял и дополнял свои обширные мемуары. В собрании сочинений он не столько исправлял разные несовершенства, сколько выбрасывал все злое, все раздражающее, все недоведенное до точки: пусть после него останется не сорок томов непременно, а хотя бы только четыре, но чтобы это было самое лучшее, что им за всю жизнь было создано… Но не успел Иван Степанович найти нужную ему папку, как дверь отворилась и в комнату вбежал черноголовый, румяный Ваня, мальчик лет пяти, очень похожий на отца.
— Здравствуй, дедушка… А я пришел за карандашом…
— Вот тебе раз! — воскликнул дед. — Я думал, что ты пришел поздороваться с дедушкой, а оказывается, тебе нужен не дедушка, а карандаш… Вот так внучек!
— Нет, и дедушка, но и карандаш… — решительно поправил мальчик.
— Наверно не только карандаш, но и дедушка?
— Наверно…
— Тогда другое дело…
Иван Степанович порылся в правом ящике стола и достал толстый, граненый, сине-красный карандаш.
— Вот видишь, с этого конца он, как я и говорил тебе, синий, а с этого — красный… Видишь?
Глаза ребенка загорелись восхищением: такого чуда он еще не видел! А старик молча, ласково смотрел на ребенка: более двадцати лет тому назад так же поражен был чудом сине-красного карандаша Сережа, а шестьдесят лет назад это было одним из первых чудес огромного мира для него самого!
— А очинить его можно? — спрашивал Ваня, все еще не доверяя своему счастью.
— Можно. Но только у меня руки, брат, не очень слушаются, так ты уж Марью Семеновну попроси — она тебе все наладит.
Дверь приотворилась.
— Ну, иди, иди… — ласково сказала Марья Семеновна. — Я очиню…
Она хотя и пошутила на счет куриного яйца и книги, тем не менее к труду Ивана Степановича она относилась уважительно: как и Гаврила, она не понимала, зачем этот труд нужен, и эта-то вот таинственность целей этого труда и внушала ей особое почтение. Только одному Ване, дай то по настоятельному требованию самого деда, разрешалось тревожить его за утренней работой…
Мальчик рассеянно, наспех — некогда было, — поцеловал деда и побежал чинить скорее карандаш. А Марья Семеновна в открытую дверь сказала:
— А из Берлина пишут, Вильгельм захворал что-то… Совсем еще молодой, а поди вот… Не легкое дело, должно быть, царствовать-то…
— Ему и пятидесяти, должно быть, нет… — сказал Иван Степанович. — Что это за года? Совсем молодой человек…
Марья Семеновна легонько притворила дверь — раньше она этого делать не умела и только с годами выучилась и теперь и сама не любила, когда кто закрывал дверь «невежливо».
Иван Степанович все морщил лоб и потирал лысину, стараясь вспомнить что-то нужное для работы. И, наконец, вспомнил и улыбнулся. Он отыскал в своих мемуарах нужную главу — «Последние годы литературной и общественной деятельности», — и своим мелким, четким почерком вставил в одном месте на полях «золотые слова» Марьи Семеновны о том, что нет для людей никакой беды в том, если писатели будут писать и поменьше.
И долго, с задумчивой улыбкой старик сидел над своими мемуарами, а в открытое окно широко лился солнечный свет, и сладкий запах цветов из палисадника, и щебетанье ласточек, и восторженный визг стрижей, и тихий шум вершин лесной пустыни…
V
ЦВЕТЫ НА МОГИЛАХ
В полдень все трое, дед, сын и внук, сели в прохладной и полутемной столовой с лосиными рогами и чучелами глухарей на стенах обедать. Блюда подавала миловидная, расторопная, веселая, с ямочками на румяных щеках, — эти смеющиеся ямочки, казалось, составляли не только ее прелесть, но и самую сущность, — Дуняша, а Марья Семеновна внимательно смотрела и в кухне, и в столовой, чтобы все было так, как следует. И душистая окрошка со льдом, и телятина с молодым салатом, и вареники в сметане, — все было замечательно. И говорили, не торопясь, о предстоящих охотах, о близких, о жизни леса, словом, о том, что приятно. Дедушка не прочь был сразу же пойти вздремнуть часок, но сперва нужно было посмотреть новые произведения внука, которыми тот, видимо, гордился: синих «дядей», которые таращили красные глаза и широко расставляли руки с неимоверным количеством пальцев, красных лошадок, похожих на дома, и синие дома, похожие на лошадок. И когда дедушка раз спутал домик с лошадкой, Ваня поднял на него свои блестящие, удивленные глаза: Господи, и до чего могут быть бестолковы иногда эти старики!.. Но Марья Семеновна пришла в помощь деду, отманила Ваню в кухню смотреть котят и Иван Степанович поторопился скрыться в свою комнату. Он никогда не решался нарушать среди дня напряженной торжественности кровати и поэтому лег подремать на диван…
В три часа Марья Семеновна начала ходить по коридору и усиленно греметь и кашлять — Иван Степанович уверял всегда, что он сам просыпается к чаю в свое время, и Марья Семеновна заботилась, чтобы это так и было. После сна он всегда умывался холодной водой, а Марья Семеновна, заслышав плесканье, тотчас же пошла за чаем и вскоре появилась с подносом, на котором ароматно дымился янтарный чай, лежали всякие крендельки и завитушки и благоухало малиновое варенье, которым Марья Семеновна справедливо гордилась: хоть бы одна ягодка разварилась, все целехоньки, точно сейчас с ветки!.. А прозрачность сиропа? А дух?! И поднос свой она поставила теперь не на круглый стол у дивана, а на рабочий стол: чай Иван Степанович кушал, не торопясь, уже за работой…
На этот раз много ему работать не пришлось: явились Ваня с Петро, чтобы идти вместе с ним за березками — завтра была Троица. И кстати забрали с собой и легашей промять их немножко. Поужинали, как всегда, рано и, как всегда, рано разошлись по своим комнатам. А на утро — оно выдалось опять на редкость солнечное, — все встали на восходе. Всю усадьбу лесники разукрасили молодыми березками. Сергей Иванович был взволнован чем-то. Глаза его сияли напряженным блеском. Решили, что лучше ехать без кучера, в одноконку, — утро чудесное, не жаркое, а дорога лесом прекрасная, так, не торопясь, одни поедут, а другие пойдут, по очереди.
Начались оживленные сборы. Все прифрантились и почувствовали себя празднично. И, когда Гаврила подал вымытый и подмазанный тарантас, запряженный Буланчиком — по спине его бежал точно черный ремешок, а грива и хвост были почти белые, — все начали спорить, кому ехать первому, а кому идти. У ворот, как всегда, вспомнили, что Марья Семеновна забыла распорядиться на счет вчерашнего удоя, остановились и ждали, пока все там будет налажено. Сергей Иванович заметно нервничал и глаза его все сияли.
— Ну, вот теперь, слава Богу, все… — облегченно сказала Марья Семеновна, усаживаясь. — С Богом…
И колеса бархатно зашуршали по песчаной лесной дороге… Буланчик с удовольствием влег в хомут и все косил назад умным глазком: видят ли его старания хозяева, одобряют ли его?