Вершители Эпох (СИ) - Евдокимов Георгий. Страница 35

«Я хочу… научиться…»

***

Тени бродили по пустоте в поисках привычной сети улиц и площадей, бились о несуществующие стены, заходили за невидимые углы и двери. Их больше не было, как и города, где они жили — их тянула туда всего лишь та родственная связь, что многие называют «домом». Тени заплетались, подкашивались, словно пьяные, сбивались с пути и скатывались с барханов, рвались на тени поменьше и снова расходились в стороны, встречая друг друга только чтобы зацепиться, как магниты, серыми клочьями плащей, оторвать куски и смешаться, становясь единым целым из хаоса невзрачных частей. Пустошь уничтожила их, и они стали частью Пустоши — марионетками, которые раньше были людьми. Время от времени они заговаривали, перенося ветром не то слова, не то шелест бумаги, рассказывая безответному миру самые страшные тайны и неисполненные мечты — чужие и свои, на которые не осмелились во время жизни. Нет, они всё ещё были здесь, взаимодействовали, общались, но уже не так, как будто то, что разрушило город, разрушило и их, сломало, попортило грязью и ржавчиной на пепельной одежде, связанной из растекающихся, падающих в песок отрывков воспоминаний.

Вайесс пробиралась по завалам, держась за протекающую, перевязанную всеми оставшимися бинтами рану. Она отказывалась умирать — отказывалась отчаянно, самоотверженно, бесстрастно, и может из-за этого, а может, и по благословению Бога, она продолжала шагать, напарываясь на обломки и падая, цепляясь пальцами, из которых от напряжения чуть ли не вылезали кости, за обломки и осыпавшиеся блоки. Каждый из них был ступенькой, в лестнице, по которой она поднималась к верху, к солнцу, не отгороженному стенами из песка. Постепенно становилось всё темнее, и теперь она уже падала то ли из-за того, что глаза уже не видели, то ли им уже нечего было видеть. Стена из песка словно накренилась волной, погребая под себя изменившиеся бедные кварталы, тонувшие под слоем надвигавшегося забытья. Когда дома изменились, превратившись из металла в пластик, из скованных железом камней в сплетённые из хрупких стеблей ржавчины крыши и стены, теней стало гораздо больше. Они выглядывали из окон пустых пыльных окон пустыми глазами, смотрели из-за подворотен, зацепившись размазанными руками за углы и спадая чёрными каплями на дорогу, вились в воздухе и на крышах домов, бесясь и танцуя последними движениями. Иногда они умирали, зацепившись за провода или схватившись за несуществующее горло, издавая при падении хлюпающий звук и расплываясь чернильной вязкой кровью. Вайесс пару раз наступила на них — «тела» превращались в желе, прилипали к ботинкам, как жвачка, но откатывались обратно, стоило отойти подальше от дымящегося трупа.

В глазах всё перемешивалось. Иногда она замечала цвета, иногда — просто чёрно-белое смешение, а иногда только стук биения сердца. В городе уже было тихо, но слух не улавливал ни единого звука или шороха, словно всё вокруг, кроме её тела, мерно двигающегося в такт ударам, перестало существовать. Как в замедленной съёмке пролетали кадры — шаг, шаг, шаг… Что-то внутри медленно проговаривало какие-то имена, двигая одними губами, пока она обнаруживала себя идущей то здесь, то уже дальше, отключая все функции кроме ходьбы и просто выпадая из реальности, прежде чем снова прийти в себя и продолжить. Впереди лежали те озёра, о которых она рассказывала Макри — девственно чистые, сверкающие воды. Город расплывался, становился оазисом из прохлады и свежести, вода выплёскивалась из берегов, заливая песчаный берег, но этот песок она видела впервые — жёлтый, сыпучий и тёплый. Он засыпался в порванные по бокам ботинки, и Вайесс пошевелила пальцами, разгоняя жар по ступням. Тени уже не были похожи на людей — они выворачивались наизнанку, мешались со своими плащами, превращаясь во что-то мохнатое, шипастое и многолапое. Чёрные шершни плели из остатков домов ульи, сжимая и скручивая материалы, а потом залезали туда и умирали, превращаясь в живительную влагу, стекавшую в озеро. Пустошь создавала их из себя, даря жизнь, как дарит её мать, любящая даже ещё не разумных детей до безумия. Кладбище и то, что лежало в нём, смешалось смерчем с тенями, смешалось с центром природы, становясь послушным блоком в бесконечном небоскрёбе круговорота пустоты и всего, что её наполняет. Ульи манили прозрачностью, свисая с каждого балкона в поле зрения, звали, просили, умоляли только попробовать, только раз оценить их старания, их помощь. Она чувствовала, как трётся о песок пожухлая стёртая до крови кожа, мешающаяся с песком, и даже если не чувствовать боль… Она принимала предложение, брала в свою сотни протянутых, высекающих чёрные искры из воздуха рук, из последних сил сжимала их в благодарности и непокорности судьбе.

Улей на ощупь оказался гораздо приятнее, чем на вид: мягкий невидимый мех, чем-то смахивающий на резину, приятно обхватил руки, нежно обволок пальцы, накачивая теплом отсыревшие кости и заживляя кровоточащие грязные порезы. Вайесс потрясла комочек жизни слабеющими руками, зачарованная тем, как перекатывается вода внутри, оседая каплями на стенках. Даже теперь, когда она была так близко, не хотелось торопиться. Она осторожно поднесла к губам влагу и сделала первый глоток. Жидкость побежала по венам, разгоняя закостеневшее тело, приводя в чувство застывшие механизмы. Больше она не могла остановиться, и, хоть и знала, что сразу так много пить нельзя, вливала в себя всё больше и больше, растягивая съёживающуюся кожу, разглаживая морщинистое лицо, приводя в чувство начавшие выпадать волосы. Куртка спереди пропиталась жидкостью, неприятно прилипая к телу, ощутилась боль старых ран и стёртых подошв, окрасилась в тёмно-красный шея.

Ясность пришла слишком резко, и голова сразу начала кружиться, переполненная нахлынувшими ощущениями. Первая пара глотков — и всё стало по-другому: она больше не видела ни теней, ни озёр, пропали видения, и их заместила боль. Заныли пробитые плечо и бок, изодранные ступни подкосились, и она рухнула на песок, выплеснув немного жидкости на лицо, но не выронив улей. Вайесс чувствовала, что рана в плече гораздо серьёзнее, чем ей казалось — часть руки уже отказывалась повиноваться, и полузатянувшаяся дырка сильно гноилась, загрязнённая налётом песка. Жидкость странным образом повлияла на неё, и Вайесс почувствовала, как зараза будто бы вытесняется, выплёскивается наружу вместе с заражённой кровью, вытесняемая чем-то более плотным, заполнявшим организм и скрепляющим тонкими органическими нитями разорванные ткани. Она провела здоровой рукой по подбородку и посмотрела на оставшийся на ней красный след. Без сомнений, это была кровь — вязкая, плотная, сладко-солёная на вкус, но для неё это больше ничего не значило. Странно, но не было ни брезгливости, ни отвращения — только долг перед собой, обязанность выжить любой ценой, и это было самым меньшим, чем она могла отплатить. Вайесс не заботило, чья это была кровь — может быть, даже ничья, потому что откуда здесь взяться людям. Гораздо важнее было то, что скорость, с которой восстанавливалось повреждённое тело с этой помощью, была просто невероятной. Всего в пару мгновений она осушила улей и стёрла рукавом остатки с окрасившихся губ, слизав языком драгоценные капли.

— За тебя, Хэл, — она вытянула чашу, словно ударяясь бокалами, и улыбнулась несуществующему собеседнику. — Спасибо.

Громада песчаной стены нависала над ней непреодолимой преградой, вместе с тем давая тень и спасение от удушливого зноя на поверхности как раз со стороны восхода. Хрупкая конструкция навеса еле сохраняла форму, готовая в любой момент обрушиться и окончательно похоронить сдавшийся город, поэтому нужно было торопиться. Вайесс выбросила грязные повязки — выпитая лечебная кровь делала своё дело, и раны постоянно больно кровоточили, освобождая от онемения и инородных ощущений. Дождавшись, пока процесс окончательно остановится, она наложила новые, последние бинты, до сих пор хранившиеся в рюкзаке, перевязала оторванными от карманов куртки лоскутами ступни и двинулась наверх, цепляясь пальцами рук и ног за наиболее прочные участки. Появились новые силы, но сейчас они были ни к чему — приходилось сдерживать каждое движение, чтобы не вызвать оползень, откатывающий её на несколько метров назад или просто сбрасывающий вниз и несущий до того момента, как она зацепится снова. Вайесс по очереди переставляла каждую конечность, иногда специально осторожно насыпая и трамбуя песок, создавая уступ для следующего шага, но даже идеальная осторожность не сильно помогала: чем выше она оказывалась, тем быстрее рушилась стена, норовя сбросить её обратно и засыпать тоннами черноты. Навязчиво ныли содранные ступни, заставляя морщиться и останавливаться в одной позе, превозмогая боль, если она жёстко прорезала необработанные раны. Когда времени и расстояния до вершины оставалось совсем мало, она на самом вертикальном участке со всех сил рванула вперёд, подминая под себя и сбрасывая вниз песок, чувствуя, как движется громада под ней, грохоча и дрожа от напряжения, готовая сорваться и рассыпаться в любой момент, превращаясь из конструкции в хаотичность, из порядка соединённых фигур в месиво бесформенности. Последний прыжок — и она перемахнула через черту, сразу сжавшись в комочек и закрыв руками рану и лицо, отдаваясь на волю пустыни и слыша, как срывается державшаяся до последнего волна, захлёстывая и ломая волнами хрупкие дома. Пустошь катила безвольное тело вниз, пока прямо за ним, оседая и распадаясь, словно продолжала рушиться крыша огромного здания, подломившая опорные колонны и обрушившаяся вниз, погребая под собой жильцов. Она падала долго, подлетая и больно ударяясь о твёрдую землю, оставляя большие синяки на спине и руках.