Наш человек в Гаване - Грин Грэм. Страница 40

– Да, очень приятно.

– Нехорошо, – сказала Милли. – Вам стыдно его любить.

Уормолд сказал себе: «Если я смогу его убить, я убью его с чистой совестью. Я убью его для того, чтобы доказать: нельзя убивать и не быть убитым в отместку. Я не стану убивать его из патриотизма. Я не буду его убивать за капитализм, за коммунизм, за социал-демократов, за процветание. Чье процветание? Я убью Картера за то, что он убил Гассельбахера. Родовая месть в старину была куда более разумным мотивом для убийства, чем любовь к Англии или пристрастие к какому-нибудь экономическому строю. Если я люблю или ненавижу, позвольте мне считать любовь или ненависть моим личным делом. Я не желаю быть 59200 дробь 5 ни в какой глобальной войне».

– А если бы я его любила, что тут плохого?

– Он женат.

– Милли, детка, берегитесь общих правил. Если бог есть, то не он создал общие правила.

– Вы его любите?

– Я этого не сказала.

«

»

Кто-то вошел в дверь; он даже не поднял головы. Приемник Руди истошно завопил в соседней комнате. Голос Милли произнес:

– Мы и не слышали, как ты вернулся.

Он сказал:

– Я хочу тебя кое о чем попросить, Милли...

– Ты подслушивал?

Беатриса спросила:

– Что случилось? Что-нибудь неладно?

– Несчастный случай.

– С кем?

– С доктором Гассельбахером.

– Серьезный?

– Да.

– Ты боишься сказать нам правду? – спросила Милли.

– Да.

– Бедный доктор Гассельбахер!

– Да.

– Я попрошу капеллана отслужить по обедне за каждый год, который мы с ним дружили.

Напрасно он старался поделикатнее сообщить Милли о смерти доктора. Ведь смерть в ее глазах – переход к райскому блаженству. Когда веришь в рай, – мстить бесполезно. Но у него нет этой веры. В христианине милосердие и всепрощение не добродетели, они даются ему слишком легко. Он сказал:

– Приходил капитан Сегура. Он хочет, чтобы ты вышла за него замуж.

– За такого старика?! Никогда больше не сяду к нему в машину!

– Я тебя прошу сделать это еще раз – завтра. Скажи ему, что мне надо его видеть.

– Зачем?

– Я хочу сыграть с ним в шашки. В десять часов. Тебе с Беатрисой придется на это время куда-нибудь уйти.

– А он ко мне не будет приставать?

– Нет. Ты ему скажи, чтобы он пришел поговорить со мной. Скажи, чтобы принес свой список. Он поймет.

– А потом?

– Мы едем домой. В Англию.

Оставшись вдвоем с Беатрисой, он сказал:

– Ну вот. Скоро нашей конторе конец.

– Почему?

– Может быть, нам удастся окончить свои дни с честью, если я раздобуду список действующих здесь иностранных агентов.

– Включая и нас с вами?

– Ну нет. Мы с вами никогда не действовали.

– Не понимаю.

– У меня нет тайных агентов, Беатриса. Ни одного. Гассельбахера убили зря. В горах Орьенте нет никаких сооружений.

Характерно, что она не выказала ни малейшего удивления. То, что он ей сообщил, ничем не отличалось от любых сведений, которые ей надлежало занести в картотеку. Оценка этих сведений будет произведена Главным управлением в Лондоне. Он сказал:

– Я понимаю, ваш долг – немедленно сообщить об этом начальству, но я буду вам очень благодарен, если вы подождете до послезавтра. Тогда, надеюсь, мы добавим к этому что-нибудь настоящее.

– Если вы к тому времени будете живы.

– Конечно, я буду жив.

– Что вы задумали?..

– У Сегуры есть список иностранных агентов.

– Нет, вы задумали совсем не это. Но если вы умрете, – сказала она, и ему показалось, что голос ее звучит гневно, – что ж, как говорится, de mortuis... [о мертвых... (говорят только хорошее) (лат.)] и так далее.

– Если со мной что-нибудь случится, я не хочу, чтобы вы узнали из этих липовых карточек, каким я был мошенником.

– Но Рауль... ведь Рауль-то должен был существовать!

– Бедняга! Вот, наверно, удивлялся. Поехал покататься, как обычно, по-видимому, и пьян был тоже, как обычно... Надеюсь, что был пьян.

– Но он существовал!

– Надо же было мне назвать какое-то имя. Почему я взял имя Рауль – теперь уж и сам не помню.

– А чертежи?

– Я снял их с пылесоса «Атомный котел». Ну, теперь всем забавам конец. Будьте добры, напишите за меня мое признание, а я подпишу. Я очень рад, что они не сделали ничего дурного с Тересой.

Беатриса засмеялась. Она опустила голову на руки и смеялась. Она сказала:

– Ох, до чего же я вас люблю...

– Все это вам кажется ужасно глупым, правда?

– Глупыми кажутся мне наши в Лондоне. И Генри Готорн. Неужели вы думаете, что я бросила бы Питера, если бы он хоть раз, хоть один-единственный раз оставил в дураках ЮНЕСКО? Но ЮНЕСКО было для него святыней. Конференции по вопросам культуры были святыней. Он никогда не смеялся... Дайте мне носовой платок.

– Да вы плачете!

– Я смеюсь. Эти чертежи...

– Один из них – пульверизатор, а другой – двусторонний наконечник. Вот не думал, что специалисты не догадаются.

– Специалисты их и не видали. Не забывайте, ведь это разведка. Надо оберегать источники. Мы не можем допустить, чтобы подобные документы попадали в руки знающим людям. Дорогой вы мой...

– Вы сказали дорогой?

– У меня просто такая манера. Помните «Тропикану»? Как там он пел? Я еще не знала, что вы мой хозяин, а я ваш секретарь, вы для меня были просто милым человеком с красивой дочкой, и я вдруг поняла, что вы сейчас наделаете каких-то отчаянных глупостей с этой бутылкой шампанского. А я так смертельно устала от здравого смысла.

– Ну, меня вряд ли можно назвать человеком отчаянным.

– Они утверждают, что круг – это круг,

И мое безрассудство их просто бесит.

– Будь я человеком отчаянным, стал бы я продавать пылесосы?

– А я говорю, что ночь – это день.

И нету во мне никакой корысти.

– Неужели вы не знаете, что такое верность, как и я?

– Нет, вы человек верный.

– Кому?

– Милли. Плевать мне на людей, верных тем, кто им платит, тем, у кого они служат... Не думаю, чтобы даже моя страна заслуживала верности. В наших жилах смешано слишком много разной крови, но если мы любим, в сердце у нас – только один человек, правда? Разве на свете творилось бы столько гадостей, если бы мы были верны тому, что любим, а не каким-то странам?

Он сказал:

– Боюсь, что у меня могут отнять паспорт.

– Пусть попробуют!

– Все равно, – сказал он. – Теперь мы оба без работы.

5

– Входите, капитан Сегура.

Капитан Сегура сиял. Сапоги его сияли, пуговицы сияли и только что припомаженные волосы тоже сияли. Он был словно начищенное до блеска оружие. Он сказал:

– Я ужасно обрадовался, когда Милли передала мне ваше приглашение.

– Нам с вами о многом нужно переговорить. Но сперва давайте сыграем. Сегодня я вас непременно побью.

– Сомневаюсь, мистер Уормолд. Я покуда еще не обязан выказывать вам сыновнее почтение.

Уормолд раскрыл шашечницу. Потом он расставил на ней двадцать четыре маленькие бутылочки виски: двенадцать пшеничного против двенадцати шотландского.

– Это еще что?

– Выдумка доктора Гассельбахера. Мне хочется, чтобы мы сыграли одну партию в память о нем. Тот, кто берет шашку, ее выпивает.

– Хитро придумано, мистер Уормолд. Так как я играю лучше, я больше пью.

– А потом я вас догоню – и в выпивке тоже.

– Я бы предпочел играть обыкновенными шашками.

– Боитесь остаться битым? Или голова у вас слабая?.

– Голова у меня не слабее, чем у других, но, выпив, я могу вспылить. Мне было бы неприятно поссориться с будущим тестем.

– Милли все равно не выйдет за вас замуж, Сегура.

– Это нам еще надо обсудить.

– Вы играете пшеничным. Пшеничное крепче шотландского. У вас будет преимущество.

– Я в нем не нуждаюсь. Я буду играть шотландским.

Сегура повернул шашечницу и сел.