Призрачная любовь (СИ) - Курги Саша. Страница 42

Михаил Петрович посмотрел на свои руки и, наконец, выдохнул:

— Ну пошли. Ты права, привратник только в очень редких случаях открывает тайны человеческих душ, хотя они ему, безусловно, известны. Но прошлая Вера Павловна умела ведь как-то на него надавить.

— Спасибо, — произнесла хранительница, поднимаясь.

— Как же иначе, — улыбнулся патологоанатом. — Вы ведь все мои птенцы.

Иваныч выглядел сердито, когда распахнул перед хранителями двери морга.

— Что-то вы зачастили, — огрызнулся он. — Спасу от вас нет.

— Мне нужно дело девушки по фамилии Абарян, ей сейчас тридцать лет. Она родилась здесь в январе тысяча девятьсот восемьдесят пятого года, в тот же день и час, что умер наш хирург. Это его дочь.

Иваныч фыркнул и всем своим видом изобразил, какое раздражение вызывает у него эта просьба.

— Иш, чего выдумала! Ты кто, по-твоему, такая, чтобы решать, чему быть, а чему не бывать?

Вера отпрянула, и тогда в разговор вступил патологоанатом.

— Это нужно мне для сотрудника. Чтобы он и дальше исполнял обязанности как полагается, ему необходимо сосредотачиваться на чем-то кроме чувства вины!

Иваныч прищурился.

— Вы просите меня о чуде! Но вам и так, доктора, дано предостаточно, — с этими словами привратник посмотрел на руки Михаила Петровича. — А с тебя и вовсе одного происшествия должно быть довольно!

Привратник ткнул длинным изогнутым, словно коготь хищной птицы, пальцем в Веру.

— Вернуть психиатру веру в любовь — для этого так много вещей должны были сойтись! Как я устал вязать на ваших судьбах узлы! Никакой благодарности! Вы ведь противитесь вмешательству добрых сил, игнорируете шансы, идете наперекор дарованным возможностям как слепцы! Каждое чудо оплачено такой долгой работой, что никому из вас и не снилось! Крайне неблагодарный труд…

Иваныч выговорился, и устало опустился на разбитый стул.

— Ну что ты задумала? — спросил он у Веры.

— Дайте мне хотя бы ее фотографию, — настаивала хранительница.

— Чем поручишься, что не провалишься и не сделаешь хирургу и его дочери хуже? — прищурился привратник.

Вера выставила вперед ладонь.

— А чем надо?

— Любовью, — прищурился Иваныч.

Вера выдохнула.

— Шучу я, ладно, — улыбнулся привратник. — Я ведь представитель добрых сил, хоть многие из вас в этом и сомневаются. Вот в чем дело, малышка. Возьмешь ответственность за его судьбу и навсегда с ней свяжешься, если не сумеешь исправить, как это случилось у твоей предшественницы с Иннокентием. Лучше тебе не знать, через какие муки она отсюда уходила. Поэтому и не было еще два месяца Веры в больнице, не отпускала ее призрак ткань мироздания. Но теперь-то она наконец попала туда, куда должна была после того, как Иннокентий поправился. Крови он у нее попил не дай бог никому за свое столетнее существование. Ну, что, как думаешь, способна ты на что-то подобное?

Вера поймала на себе напряженный взгляд патологоанатома и поняла, что не может отступить. Сюда она пришла исправлять то, что в жизни не так делала. Раньше Вера думала лишь о себе. А этот человек, Виктор, ее спас, привел в больницу и уговорил остаться. Хранительница была ему обязана. Тогда она выдохнула:

— По рукам!

Иваныч хмыкнул.

— Вот ведь отчаянная девица, — пробормотал он себе под нос, роясь в столе.

— На! — после этого на крышку приземлилась белая картонная папка, на которой черными буквами было выведено "Валерия Абарян".

— А ты не суй туда свой нос, профессор! — приказал привратник патологоанатому. — Хватит мне одной связанной с этим делом души! Давай, иди и как следует выспись с дежурства!

Патологоанатом вздохнул и дернул за ручку входной двери. Михаил Петрович задержал взгляд на Вере и, наконец, поклонившись, вышел.

— Удачи! — выдохнул он на прощание.

Следом Иваныч подвинул хранительнице свой стул.

— Читай, — сказал он. — Как закончишь, оставишь на столе. Я пошел стеречь Врата.

Вера распахнула папку. Внутри первой лежала фотография симпатичной темноволосой и кареглазой женщины. Лера была похожа на отца куда больше, чем на мать, выглядела она почти как урожденная армянка. Дальше шел файл с детальным описанием внешности Леры. Росту в ней было всего сто шестьдесят четыре сантиметра, вес пятьдесят восемь килограмм. На спине шрам от пиелэктомии, девочка часто болела воспалением почек в детском доме, высокий пузырно-мочеточниковый рефлюкс справа диагностировали поздно, в десять лет, когда функция органа была почти нулевая. Тогда же хилую и болезненную Леру мать, наконец, забрала к себе. Почку вырезали.

Вера пролистнула дальше. В папку были подколоты добрые и дурные дела. Заметки о хороших набраны красным шрифтом, у плохих дел буквы черные. Вера выдохнула, мысленно представив собственную папку, и вернулась к первому листу.

Лера росла сорванцом, частенько бывала в уличных компаниях, на уроках — почти никогда. Не привили ей в детдоме любви к учебе. Нина, ее мать, после травмы вернулась в родной город к семье из московского общежития, в котором и обитала все то время пока крутила роман с женатым хирургом. В тот город она и дочку забрала, когда той исполнилось одиннадцать. Нина тогда уже пообвыклась со своей инвалидностью и одинокая старушка-мать, убивавшаяся на работе и заботах о колясочнице-дочери, разрешила ей поселить у себя подросшую внучку.

Но Лера не простила матери того, что сочла предательством, родной семье так и не удалось преодолеть стену холодности, отделявшую их от возвращенного ребенка. Лера хамила, защищая свое право на самостоятельность, бабка кричала на нее и стыдила, мать плакала. В конце концов, Леру сдали в медучилище по традиции. Ни десятый, ни одиннадцатый класс она не желала заканчивать. Хотела денег и независимости.

Лера окончила училище без энтузиазма и подалась работать в Москву, подальше от наводившей тоску глубинки. Лет в двадцать она, так же как и мать, связалась с женатым, только на сей раз владельцем малого бизнеса, через год забеременела от него и когда объяснились, гордо ушла, сказав, что сама вырастит ребенка. В двадцать два родила чудесную дочку и, поскитавшись по съемным квартирам, выскочила за мужчину, который работал охранником при больнице. У него была квартира в Подмосковье, и он был согласен растить чужого ребенка. Вот только пил и бил Леру, когда уходил в запой.

В родные края девушку не тянуло, так что она терпела, стиснув зубы ради дочери и жилья. Но понимала, что дальше так нельзя. Стараясь обеспечить себе и дочери будущее, Лера пошла в медицинский институт. Учеба давалась ей страшным перенапряжением моральных и физических сил, работая медсестрой на полторы ставки, она моталась между стационаром и душными студенческими аудиториями, забывая есть и спать. Муж почти не носил денег в дом, а те, что были, пропивал. Благо дочь можно было временами оставить на свекровь и подругу.

Так молодость пробежала и к тридцати Лера чувствовала себя выжатым как лимон скелетом, в котором уже не осталось ни желаний, ни идей. Ее все еще держал бешеный ритм, в котором она привыкла крутиться и любимая дочь, ради которой она это все делала. От подмосковного городка, в котором Лера жила с семьей, ей дали целевое направление на хирургию. Иначе ее бы, наверное, в ординатуру вообще никто не взял. Оценки в дипломе были низкие, но не потому, что Лера была неумехой. В том ритме, в котором она жила, училась и работала закончить медицинский институт вообще было нечеловеческим подвигом.

Лера пришла ординатором в одну из московских больниц, похожая на усталую, во всем разочаровавшуюся тень. От операционного стола ее легко оттеснили молодые энергичные коллеги, счастливо пировавшие на родительских харчах и спавшие в уютных заботливо заправленных постелях. В тот же день заведующий у всех на глазах отчитал ее, сказав, что такие бабы портят светлый лик хирургии. Лера не плакала, хоть ей и было обидно. Она вырубилась сразу после этого в ординаторской, не начав печатать ни одной истории болезни. А когда проснулась в двенадцатом часу ночи в пустой комнате, поняла, что впервые за десять лет желает чего-то по-настоящему сильно: послать к чертям эту медицину, ее родовое проклятие. Понятное дело, в ординатуре Лера с тех пор бывала достаточно часто для того, чтобы ее не отчислили.