Призрачная любовь (СИ) - Курги Саша. Страница 45

Лера захлопнула дверь, и такси покатило по улице. На Виктора смотреть было больно, когда он провожал взглядом машину.

— Ты только жди, — вдруг тихо сказал Иннокентий. — Я видел… в ее глазах. Она из-за тебя выбрала эту специальность. Знает, кем ты был. Для нее стать достойной отца дело чести. Сейчас ты за это ее зацепил и, насколько я только знаю людские души, гордость потащит ее обратно всем доказать, что она дочь того самого заведующего из Бурденко. Она придет, может, через неделю, может, через десять дней, когда увидит, что в мире ей ничего кроме этого не интересно. И тогда уже сможешь ей спокойно объяснить, как вести себя с заносчивыми коллегами.

Глава 10. Повседневная магия

Вера, Иннокентий и Виктор все вместе шли обратно. Хирург обогнал анестезиолога и психиатра.

Хранительница посмотрела ему в спину. У Виктора была сильная крепкая фигура, как-то уже по широким плечам чувствовалась его профессия. Ей было понятно, что дочь нанесла хирургу ощутимый удар, но даже сейчас он не сгорбился. Наверное, издержки рода деятельности. Вера, уже не первую ночь дававшая наркозы в составе дежурной бригады, наслушалась разговоров про коллегу. Точнее, обрывков чьих-то речей, долетавших до полусонного сознания, когда она посреди ночи на полчаса смыкала в дежурке глаза, насмотрелась неравнодушных взглядов, брошенных в ярком свете ламп экстренной операционной.

Сейчас Вера была уверена, что этот человек заслужил свой шанс и совершенно не жалела, что поручилась за него перед высшими силами. Правильно говорила ее предшественница — если люди не будут делать друг для друга чудеса, от представителей высшей справедливости, вроде Иваныча, их придется ждать неопределенно долго.

Улыбаясь, Вера вспоминала, что в темноте и тишине стационара рассказывали друг другу заскучавшие в ожидании утра дежуранты про Успенского, понимая, что в больнице все хранители проходят свой уникальный путь, который по-настоящему делает каждого из них достойным высокого звания человека и врача, как бы высокопарно это ни звучало…

Легенда о том, что Успенский однажды потерял жену и дочь в автокатастрофе, в которой уцелел сам, запил и ушел из своего стационара, где занимал видный пост потому, что руки у него тряслись от спиртного, передавалась из уст в уста. Каждый год, как поняла Вера, трагические события сдвигались во все более и более близкое ей время, ведь Успенскому все тридцать лет его службы неизменно оставалось тридцать пять. Так и машина жены, на которой он приезжал в стационар, была все более новой и новой модели. Многие ординаторы заметили привычку наставника выбрасывать ключи в урну, стоявшую при входе в корпус. Все были уверены, что это ловкий фокус, призванный одурачить врачей-стажеров. Ведь молодые доктора не раз копались в мусоре и ничего похожего на ключи ни разу там не обнаружили.

Сама история работы Успенского в отделении неизменно дополнялась новыми деталями, но временные рамки в ней так же сужались от первоначальных лет, до нынешних месяцев, так, что неизменный возраст хранителя оставался правдоподобным. Реальные сроки Вера восстановила, поговорив с патологоанатомом во время совместного дежурства. Михаил Петрович историю коллеги, как ни странно, любил пересказывать не меньше других дежурантов.

Когда нынешний доцент, любимец молодежи, неизменно выходивший в ночь ответственным хирургом, только пришел, он, в самом деле, много пил вечерами и руки у него действительно тряслись. Успенский вообще производил впечатление человека, опустившегося почти до крайности. На больших операциях он не стоял, брал себе не более чем атеромы и панариции — то, где почти невозможно было навредить. Но и как таковая хирургия там почти не требовалась.

Все видели: хирург потерял дело своей жизни. Но каким бы ни был его прошлый стационар, дорога пьянице туда была закрыта из-за фатальной допущенной на операции ошибки. "Хорошо хоть не посадили", — перешептывались в коридорах: "Или плохо? Но он сам теперь себе цену знает". Поговаривали, Успенский после интернатуры по общей хирургии специализировался на головном мозге и на самом деле ушел из Бурденко.

В общем, до девяностых новый хранитель пил вечерами, но вел себя тихо и носа из малой операционной не казал. Иногда приходил наверх ассистировать, когда не могли обойтись без лишних рук, но не горели у него глаза и не любили Успенского врачи отделения. Как только не называли: лодырь, неумеха, синяк. В хирургии вообще не склонны к проявлению сочувствия.

И вот в девяностых, когда отечественная медицина переживала кадровую катастрофу, в стационаре не стало рабочих рук, потому что там не платили, приходилось звать даже этого неудачника. И он оказался плох. Еще бы, нейрохирург напрочь забыл, как оперировать брюшную полость, и за семь лет бездействия порядком растерял навыки. Три года он простоял ассистентом и, стиснув зубы, молча слушал упреки коллег. Сидел с учебниками и иностранной литературой, бросил ночами пить, вместо этого зачастил в морг и до утра отрабатывал технику.

То, что он говорил дочери, были вовсе не красивые слова, а личный, давшийся потом и кровью опыт. Его не полюбили, но оценили тщательность и аккуратность, с которой Успенский выполнял свою работу, добросовестность, с которой он проверял диагноз, заботу о пациентах. Стали доверять. Вскоре он уже оперировал на дежурствах сам и будто ожил немного.

Переломный момент случился в двухтысячном году на одном из его дежурств. В реанимацию привезли кому. Попытка суицида, тридцать лет, мужчина. До приезда скорой жена в одиночку качала десять минут, приехавшая бригада больного завела, но минуте на двадцать пятой после того как встало его сердце. В общем, кору головного мозга он из-за длительной гипоксии потерял и теперь едва ли выйдет из комы в ясное сознание — все врачи это понимали. В интенсивной терапии дела у самоубийцы шли так себе. Он собирался на тот свет, но реаниматологи крутились около него как назойливые мухи и не позволяли уйти. Клятва российского врача не давала им махнуть на больного рукой, не смотря на неутешительный прогноз. Михалыч тогда только пришел на должность заведующего реанимацией. Он лично суетился около больного и первым обнаружил, что у него на десятые сутки нехорошо раздуло живот. На рентгенограмме подтвердилась перфорация. Дневные хирурги отмахнулись. Никто не хотел брать крайне тяжелого и бесперспективного больного на стол, чтобы он там еще и дуба дал.

Михалыч не сдался и стал названивать дежурной бригаде, когда больной к вечеру немного ухудшился. Спустился Успенский, молча посмотрел снимки, пощупал живот. Вдруг у больного из носа потекла густая желчь.

— Сестра, убирайте срочно! — рванулся Успенский.

— Аспирация. Этиология "хирург", — отметил этот неутешительный факт Михалыч, зорко следя за сестрой.

Кишечные массы грозили затечь в обход интубационной трубки в трахею, а оттуда — в легкие, устроив больному и врачам дополнительных проблем. Реаниматолог стоял у стены и не улыбался, но в глазах его плясали озорные искорки.

— Кишечник встал. Перитонит, — хирург не обратил внимания на мрачную шутку.

— Умирает же. Поднимать вам? — Михалыч заглянул коллеге в глаза. — А то хирурги утром не поверили мне, пожали плечами.

Успенский снял перчатки и, швырнув их в ведро, решительно заявил:

— Да.

— Всю ночь, поди, простоите у стола, — сказал реаниматолог коллеге в спину.

— Лучше оставить его тут? — обернулся хирург.

— Ждем от вас звонка, — кивнул Михалыч и принялся готовить все для оперативной переброски реанимационного больного в оперблок.

— Хороший доктор. Запомнила, у кого помощи просить, если что? — сказал он молоденькой сестре, щурясь словно сытой кот. — Он сейчас против трусости и лени коллег пошел ради человеческой жизни. Не дадут ему спуска наутро, а, может, больше вообще никогда.

В самом деле, в коридоре уже разгоралась эмоциональная сцена. Пока хирург писал свой осмотр, в отделение спустился анестезиолог и, посмотрев историю, вспылил.