Под солнцем цвета киновари (СИ) - Софиенко Владимир Геннадьевич. Страница 22

— Посмотрим, чем воздаст тебе за твою преданность твой бог. Те реформы, которые воцарятся здесь вместе с воинами Кецалькоатля, принесут ужасы пожарищ, эпидемий и кровопролитных войн. Наша вера будет попрана, а сами боги…

— Хватит! Я довольно наслушался твоих россказней.

Все, что я хотел тебе сказать, — это то, что Тутуль-Шив обречен, как и ты. Прощай.

— Нет, это еще не конец!

Тутуль-Шив как бы со стороны равнодушно взирал на то, как неестественно длинная рука Ош-гуля протянулась через стол, чтобы сорвать с его шеи амулет. Обезображенное шрамом лицо карлика излучало торжество победы, как вдруг косая кровоточащая рваная рана полоснула его правую щеку. Ош-гуль вскрикнул, закрыв руками забрызганное кровью лицо. В то же мгновенье Тутуль-Шив очнулся. Он лежал неподалеку от входа в хижину. Около него в смертельной схватке сошлись две птицы — орел и сова. Снова, как и в его недавнем сне, орел брал верх, а совиная голова была забрызгана кровью. На шум борьбы выбежали Кумиль-Ах-Поп и несколько гвардейцев. Сова, испустив истошный крик, взмыла вверх и сгинула в ночи. Когда халач-виника снова взглянул на двор — орла уже не было. Подхватив своего правителя под руки, гвардейцы втащили его в хижину.

— Измена! — прохрипел Тутуль-Шив. — К оружию!

Оставив ослабшего правителя перепуганным домочадцам, гвардейцы высыпали наружу. Вскоре с улицы донеслись звуки ожесточенной схватки. Дрожащими непослушными пальцами халач-виника сковырнул пробку с амулета и высыпал себе на ладонь желтоватый порошок.

— Только бы успеть, у меня мало времени, — шептал он. Забившись в дальний угол, хозяева хижины с удивлением наблюдали за тем, как великий человек страны Пуук, словно заправский шаман, читал заклинания, посыпая частички порошка в камин, где еще теплился слабый огонь. Иногда он бросал хищные взгляды на попугая, сопровождавшего его во время бегства. Словно чувствуя скорую кончину, птица билась в клетке, наполняя хижину безудержным криком. Через минуту халач-виника растирал глаз несчастной птицы с остатками порошка, странно приговаривая:

— Будешь знать, как подсматривать, глупая птица.

Одним махом проглотив полученную массу, потерявший рассудок некогда могущественный халач-виника страны Пуук упал замертво.

Ах-Суйток-Тутуль-Шив лежал в храме на полу возле алтаря, с которого на него равнодушно смотрела маска бога Чаака. Он узнал это место. Это был храм Судьбы.

Отсюда вместе с его учителем Кукульцином они тридцатью днями ранее отправились по Дороге богов. Но что он здесь делает? Как сюда попал? Постепенно в памяти Тутуль-Шива всплыли события последних дней.

Он вспомнил свое бегство, деревушку и как после сытного ужина вышел во двор хижины… Потом чье-то ледяное дыхание и долгое падение вниз, во время которого мимо пронеслась вся его прошлая жизнь, но не та, к которой он привык, а другая, доселе ему недоступная — ее изнанка. Совсем с другой стороны он увидел своего любящего отца, которого так и не понял в той своей прошлой жизни, фанатичного чилама Кукульцина, бросившего себя самого и многих других на алтарь великой идеи. Были там казненные без вины друзья и обласканные предатели. Как оказалось, он зачастую не тех людей согревал своим теплом, недостойным воздавал почести, преданных отдалял, а чужих одаривал. Самым чудесным образом Тутуль-Шиву открылись помыслы, желания и мотивы каждого человека, будто он сам на мгновенье мог стать кем угодно. И это откровение лишило халач-виника малейшего желания осуждать или оправдывать кого бы то ни было. Тутуль-Шив вдруг осознал, что все, кого он знал в этой жизни и еще узнает, — самые обычные люди. Не было и не будет среди них никого, кого бы боги не одарили всеми человеческими страстями. Им был подвержен и он сам — Ах-Суйток-Тутуль-Шив, наместник бога на Земле. У всех людей были свои достоинства и слабости. У каждого имелись свои «святые» цели, «благие» намерения, «вечные» ценности и вера в то, что он лучше других знает, что есть добродетель и сколько ее причитается каждому человеку в отдельности. Поэтому поступки людей нельзя было просто оценить: вот это хорошо, а это плохо. Ведь то, что для одних было благом, для других могло обернуться несчастьем. По-своему видел этот мир его дядя Хун Йууан Чак, большую часть своей жизни проживший в тени своего старшего брата Чак Шиб Чака, мечтавшего о троне Чичен-Ицы. Свои «праведные» мотивы были и у мятежного Тумуль Кин Йоки, и у многих, многих других…

— Ты, конечно, удивлен, почему ты здесь, — Тутуль-Шив не заметил, как в храме появился Кукульцин. Лицо его было хмурым и неприветливым. — Ты, нерадивый ученик, мог бы сейчас погибнуть вместе со своими солдатами от рук охотников. И в этом случае орден желтых магов навсегда прекратил бы свое существование. Пока мне еще под силу исправить то, что ты натворил. Но для этого на время я перемещу свое уай в твое тело.

— Ты думаешь облагодетельствовать меня, учитель? — усмехнулся Тутуль-Шив. В его словах уже не было былого почтения. — Довольно лжи. О том, что рано или поздно тебе понадобится мое тело, ты знал еще до того, как передал мне свой талисман. — Тутуль-Шив попытался встать, но тело его не слушалось, как если бы чьято невидимая сила удерживала его на месте. Он оставался неподвижен. Ощущение своей беспомощности испугало его. Справившись с ледяной струйкой, пробежавшей по хребту, ему удалось на некоторое время взять себя в руки.

— Ты прав, — Кукульцин сбросил маску праведника.

Его, казалось, не задевал оскорбительный тон своего ученика. — И если б ты чаще пользовался снадобьем и прибегал к помощи моих советов, то это произошло бы гораздо раньше. Связанный по рукам твоим упорным нежеланием помочь себе, я лишь изредка мог вмешаться.

— Опять ложь, — в голосе халач-виника звучали жесткие нотки. — Ты все спланировал заранее. И даже если ко мне приходили на помощь, то только чтобы спасти мое тело, столь необходимое тебе. А вовсе не поправить обстоятельства, в которые ты сам каждый раз втягивал меня обманом. Расскажи ты мне сразу обо всех моих врагах и их планах, и на сегодняшнем пиру играли бы флейты из их костей, а бой тункулей, обтянутых их кожей, открывал бы игру в пок-а-ток в честь великих богов.

— Возможно, все так и было бы, но теперь я сам уничтожу колдуна и верну трон законному правителю страны Пуук, то есть мне. — Его глаза сузились, а лицо исказил оскал. — Веками мой царственный род правил этими землями, пока предки твоего отца не залили кровью этот благодатный край. На ее запах, словно падальщики, потянулись братья черного ордена. Я подожду, пока этот самоуверенный жрец не стравит между собой халач-виников всех царств Земель фазана и оленя, а затем избавлюсь от него самого. — Кукульцин улыбнулся, словно давая понять, что разговор окончен и надо переходить к действию.

— Постой, — Тутуль-Шив попробовал пошевелиться, однако невидимая сила удерживала его на каменном полу. Он поймал на себе торжествующий злорадный взгляд своего учителя. Парализованный, не в силах хоть как-нибудь противопоставить одержимому чиламу, он впервые в жизни по-настоящему испугался. — Что теперь будет со мной? — халач-виника уже не мог сдерживать дрожь в голосе.

— Останешься здесь, — Кукульцин безразлично пожал плечами. — Настанет время, и эта фреска займет достойное место в храме Чаака, — он ехидно кивнул на дальнюю стену. Теперь к картине с жертвоприношением Тутуль-Шива добавился другой сюжет: из вод жертвенного сенота, окруженный божественным сиянием, вышел тот, кто совсем недавно был посланцем богов. Пати крестьянина Тутуль-Шив сменил на подобающий великому правителю наряд. Он восседал на вершине пирамиды. Отовсюду к ее подножию тянулись длинные вереницы связанных между собой рабов. Справа и слева от пирамиды были изображены сцены кровавых и жестоких сражений и, наконец, пленения вражеского царя — Ош-гуля. Он тоже оказался на вершине главной пирамиды города Ушмаль, куда так стремился попасть. Но только теперь был в качестве раба, а не повелителя. Его тело возлежало на жертвенном алтаре. Четверо чаакообов сильно перегнули его, вдавливая руки и ноги в залитый кровью каменный пол. Последнее, что видят слабеющие глаза Ош-гуля сквозь боль, терзающую все его тело, — это трепещущее сердце в поднятой руке накома.