Узел (СИ) - Сергеева Оксана Михайловна. Страница 35

— Конечно, с тобой. У меня ПМС, и мне страшно хочется секса.

Глава 20

Следующий свой день рождения Леднёв празднует в больнице.

По какой именно причине в тот день во мне поднимается тревога, сказать трудно. Все начинается с чувства легкого беспокойства, которое становится все сильнее и которому объективных причин вроде бы нет. Если не считать общую тревожную обстановку, усиливающуюся вокруг нашей пары. Нас словно сжимает в тугое кольцо, и дышать с каждым днем становится труднее.

— Квартира нужна мне! Нам! Почему квартиру купили Польке?

— Ты и сама знаешь, — ворчит Тося.

Ей надоели мои стенания, она хочет, чтобы я поступила, как обычно: взяла себя в свои железные руки, замолчала и шагала по жизни дальше, будто ничего не случилось. Тося всегда нервничает, стоит мне потерять самообладание, она боится моих рыданий и истерик. Может, потому что она привыкла к равнодушию. Но я не могу всегда быть камнем. Даже такие бесчувственные, как я, поддаются эмоциям.

— Нет, ты понимаешь. Я снимаю жилье. У меня есть парень. Мы учимся, работаем, носимся, как угорелые… это нам нужна квартира, у нас практически семья. Я уж не говорю о том, что родители когда-то сами обещали купить мне квартиру. У нас была договоренность: сначала мне, потом сестре.

— Настя, ты плохая, непослушная девочка, тебя наказали.

— Я плохая сестра, я завидую Польке.

— Ой, прекрати, — отмахивается подруга от моих слабых попыток самобичевания.

— Если бы родители купили мне квартиру, было бы проще.

Тося многозначительно вздыхает, выказывая молчаливую поддержку. Я знаю, отец может приобрести жилье нам обеим, у него есть на это деньги. Казино и игральные автоматы приносят, мягко говоря, приличный доход. Меня расстраивает не сам факт, что Полине досталась квартира, а то, что родители не отступают. И, видимо, не отступят никогда. До этого я жила уверенностью, что они устанут добиваться своего и оставят нас с Леднёвым в покое. Ведь им когда-нибудь просто-напросто надоест контролировать меня и изводить своими убеждениями. Сегодня же ко мне приходит осознание: ничего не кончится. Я чувствую себя раздетой. Голой. Подобно заразе в меня проникает тошнотворное ощущение брошенности… и новой уверенности — что в случае беды мне укажут на дверь.

— Что-то Ник задерживается. — Тревога пробивается даже сквозь мои нерадостные мысли о вопиющей несправедливости.

— Позвони ему.

— Уже звонила, не отвечает.

— Значит, не слышит. Наверное, уже на подходе. Придет через минуту другую.

Через минуту другую Никита так и не появляется, и Тося, проникаясь моим беспокойством, предлагает:

— Давай позвоним ему домой, вдруг он к матери зашел.

— А вдруг не зашел? Он обычно предупреждает. Потом и она будет тревожиться. Нет, подождем.

Минут двадцать я занимаюсь какими-то бесполезными вещами и с облегчением отметаю свои дурные предчувствия, когда слышу прерывистую трель. Открыв дверь, собираюсь возмутиться, но слова замирают в горле. Вижу его лицо. Бледное. Неживое.

— Никита…

Он шагает в квартиру и падает прямо на меня. Я пытаюсь удержать Ника, подхватив под мышками, но под его весом заваливаюсь на пол вместе с ним. Резкая боль раскалывает затылок, перед глазами мелькают звезды.

— Тоська, вызывай скорую! — Несколько секунд у меня звенит в ушах, не слышу собственного голоса, но надеюсь, подруга все слышит.

— Что случилось? О боже…

Я еще не знаю, что именно случилось. Но все очень плохо. Леднёв едва живой, обнимая его за спину, чувствую под руками влажность. Кровь. Ее липкость и железисто-соленый запах ни с чем не спутаешь.

— Да вызови ты скорую, чего стоишь! — ору я, потому что подруга застывает в ступоре.

Тося, будто получив хорошую затрещину, оживает. Вызывает скорую и помогает осторожно перевернуть Ника на спину.

— Как он дошел… — шепчу, пытаясь нащупать пульс. Он есть, но едва чувствуется.

— Может… может кровотечение остановить… зажать как-то… если ему почку пробили, то он через пять минут труп, — дрожащим голосом частит Григорьева.

— Заткнись и не трогай его. Я надеюсь, удар был случайным и неточным, и его просто полоснули по ребрам.

Что-то мне не верится, что на него напали случайные грабители.

Правда, о других вариантах я пока думать не в состоянии.

— А если нет! — рыдает она. — У него ножевое. Надо родителям позвонить. Говорила же, надо позвонить!

— Тащи полотенце!

Вскочив, Тося бросается в ванную.

— Чистое! — рявкаю я, пытаясь не думать о плохом. Смотрю на обескровленные губы. Трогаю лоб — прохладный и влажный.

— Ты же сказала не трогать его, — напоминает Тося.

— Передумала.

Я заваливаю Ника чуть на бок и прижимаю к ране полотенце. Белое, оно мгновенно окрашивается красным. Что нужно делать в таких случаях? Правильно ли поступаю? Может, своими неосторожными движениями я прямо сейчас убиваю его?

Мои руки в его крови, теплой и липкой. Он сам — такой беспомощный, недвижимый. У меня кружится голова, и горло сжимает удушающая волна паники. Становится трудно дышать.

— Ты вызвала скорую? — хриплю я.

— Да.

— Точно?

— Да. Сейчас приедет, все будет хорошо, — откуда-то в Тоське находится сила подбодрить.

— Хорошо.

Перед глазами все расплывается. Я сгибаюсь, словно бы на плечи мне кладут бетонную плиту, опускаю голову и прижимаюсь пылающим лбом к леднёвской груди. Мне совсем нечем дышать…

Не знаю, сколько точно проходит времени и кто отрывает меня от Никиты: Тося или врачи. Тело будто парализовано. Даже в больнице не отпускает. Мне страшно. Так страшно, как еще никогда в жизни не было. Сижу и боюсь шевелиться. Смотрю в одну точку и боюсь думать, что мой Леднёв не выберется из этой передряги. Выберется. Сможет. Должен.

С ужасом жду появления его родителей. Что-то же надо говорить, объяснять. Чем больше размышляю, тем больше подспудное чувство вины облекается во вполне сознательное.

— Как это случилось? — спрашивает Валерий Николаевич, сразу подойдя ко мне.

— Не знаю, — поднимаю на него бессмысленный взгляд. — Я была дома. Никита пришел… мы вызвали скорую.

— Точно не знаешь? Хорошо подумай. — Голоса он не повышает, но лицо его багровеет, и я понимаю, что знаю.

Я точно знаю, кто виноват, что Никита в операционной, и мою охваченную холодным ужасом душу окатывает жаркая волна ярости.

— Ладно, потом еще поговорим.

Валерий Николаевич отходит от меня и садится рядом с женой. Ольга Ильинична сует в рот какую-то таблетку и запивает водой. Я так и не нахожу в себе сил подойти и поговорить с ней, она тоже пока не рвется со мной пообщаться. Мы настороженно держимся в стороне друг от друга. Лишь изредка я ловлю на себе враждебные взгляды отца Никиты.

Наконец нам сообщают, что операция прошла успешно, и жизнь Ника вне опасности. С ним будет все в порядке, скоро он начнет отходить от наркоза, а утром его переведут в обычную палату.

Я хватаю Тоську за руку и тащу к выходу:

— Пошли, нам тут нечего делать. К нему все равно сейчас не пустят.

Почти бегом мы покидаем госпиталь.

Ночи в августе уже не такие теплые. Дует злой ветер, и моросит мелкий дождь, но я не чувствую холода — внутри все горит. Подруга отдает мне ключи, я и сажусь за руль. Только сейчас в памяти всплывают забытые в шоковом состоянии подробности. Пока едем, вспоминаю, как забирали Леднёва, как я снимала с себя окровавленную одежду. Как Тося забрала у меня ключи от машины, не позволив вести в таком состоянии.

— Настя, а куда мы едем? — изумляется она, когда понимает, что рулим мы не домой.

— В гости.

Григорьева окидывает меня таким взглядом, будто сомневается в моем умственном здоровье.

— К Плесовских. До утра я не дотерплю. Не будь дурой. Или ты не поняла, что произошло? Вопрос на засыпку. Кому больше всех надо, чтобы Леднёв отправился на тот свет? И это не моя мама. При всей своей стервозности она вряд ли способна на такое зверство. Мама вопрос решает по-женски: убивает нас морально, а не физически.