Книга алхимика(Роман) - Уильямс Адам. Страница 11

У Пинсона начало складываться впечатление, что его сторонятся. Но почему? Неужели потому, что заложники видели, как он разговаривает с Огаррио? Или им противен тот факт, что он был министром и входил в состав правительства? Может, он для них чужой? Может, они его боятся?

— Вы не возражаете?

Пинсон повернул голову и увидел перед собой рыжеволосую молодую женщину, которая вызвала ропот среди горожан, когда вышла, чтобы присоединиться к кучке добровольцев. Не дождавшись ответа, рыжеволосая села рядом с профессором.

— А ведь мы знакомы.

— Неужели? — озадаченно нахмурился Пинсон. — Что-то я никак не могу…

— Ну конечно, с чего бы вам меня помнить, — искренне рассмеялась женщина. — Мы с вами виделись, когда вы приезжали к нам с официальным визитом. Вы тогда были министром. Вы еще заглянули в тюрьму, когда я там преподавала монахиням основы анархизма.

— Ну да, — промямлил Пинсон. — Теперь я точно вспомнил.

— Врете, — рассмеялась она, отчего веснушки словно заплясали на ее лице. Рыжеволосая махнула рукой в сторону остальных заложников. — Согласитесь, наши товарищи по несчастью не слишком дружелюбны. Возьмем, к примеру, меня. Я поселилась в городе еще до войны. Как я уже говорила, устроилась тут учительницей. И вот ведь все равно меня считают здесь чужой. Я для них экстраихера [10]. Сволочи. Считают меня шлюхой. И все потому, что у меня был роман с одним из ополченцев. Забавно, они считают себя анархистами, но при этом категорически против свобод и вольностей, которые предусматривает анархизм. Стоило моему любовнику уйти на войну, от меня все отвернулись. К тому моменту я уже была от него беременна. Прошу меня извинить. Моя прямота вас смущает?

— Нет-нет, отнюдь, — покачал головой профессор, будучи все же несколько ошарашен от того, что рыжеволосая решила вдруг излить душу ему, совершенно постороннему человеку. — А ваш ребенок… ваше дитя… Он… Она…

— Он, — уточнила женщина, — у меня родился мальчик. Очень красивый, — по ее лицу скользнула тень, — он умер от тифа. Два года не успело исполниться. — Рыжеволосая нашла в себе силы улыбнуться. — Этого местные мне тоже не простили. Мало того что шлюха, так в добавок еще и плохая мать. Куда ни кинь, всюду клин. Верно я говорю? — несмотря на небрежный тон, от внимания Пинсона не ускользнула дрожь в ее голосе.

— Примите мои соболезнования, — проговорил профессор.

— Что поделаешь, это жизнь, — пожала плечами женщина, — надо стиснуть зубы и двигаться вперед. Впрочем, я бы не отказалась очутиться где-нибудь подальше отсюда.

— Вы никогда не думали вернуться домой?

— В Гранаду? — фыркнула рыжеволосая. — Она практически сразу очутилась в руках фашистов. Похоже, я тут застряла надолго. Верно я говорю? Никуда мне отсюда не деться.

Повисло неловкое молчание. Казалось, женщина внимательно изучает окружающие алтарь фрески.

— Скажите, — промолвил Пинсон, — а кто эта старуха в черном платье и красном платке? Похоже, люди относятся к ней с большим почтением.

— Кто она такая? — Рыжеволосая немного помолчала. — Поскольку в ближайшее время никуда нам друг от друга не деться, расскажу-ка я вам о сливках нашего общества. Это бабушка Хуанита. Ее сын командовал отрядом ополчения, который город отправил на Арагонский фронт. Сын погиб в битве при Бельчите. Так что она мать героя. Небожительница. Святая. По крайней мере, таковой она себя считает. Глаз у нее алмаз, и ничто не ускользает от ее внимания, так что советую держать с ней ухо востро. Старика, что с ней, зовут Эктор Гарсия. Он был алькальде до того, как его сменил на этом посту Сулуага. Человек достаточно приличный, но Хуанита держит его на коротком поводке.

— А в пастушьей безрукавке? — поинтересовался профессор.

— Это Пако Куэльяр. Заседает в городском совете. Он говнюк.

— Ясно, — неприкрытая ненависть в голосе женщины смутила Пинсона. — Что ж, благодарю вас…

— Де нада [11]. Добро пожаловать в Сиудадела-дель-Санто, — она горько рассмеялась, после чего, сощурившись, глянула на Томаса, игравшего неподалеку от алтаря. — А это ваш внук? Бедняжка, — рыжеволосая внимательно посмотрела на Пинсона. — Если хотите, буду вам помогать заботиться о нем. Как его зовут?

— Томас, но я даже не смею просить вас…

— Отчего же? Вы тут один. Совсем как и я, — женщина кивнула на других заложников. — Ни один из них никогда не протянет вам руку помощи. Думаете, они хоть раз помогли мне? Как же! Ладно, если хотите, давайте заключим сделку. Я так подозреваю, вам известно о происходящем куда больше, чем другим. Кто знает, вдруг вы сможете мне помочь, если дело примет крутой оборот? Ну а я в знак признательности присмотрю за Томасом. Согласны? Все по-честному. Пресвятая Богородица, как же мне страшно, — рыжеволосая сунула руку в карман юбки и достала пачку сигарет. — Курить будете? — она извлекла блеснувшую металлом зажигалку. Звякнула крышка. — «Зиппо», — пояснила женщина и нервно рассмеялась. — Подарок от моего ополченца.

— Благодарю вас, сеньора, — покачав головой, улыбнулся Пинсон. — Вот если бы вы предложили мне сигару… Впрочем, я бы и в этом случае, скорее всего, отказался. Мы же все-таки в церкви. Хотя я и не христианин, но предрассудки и воспитание… Привычки, впитанные с молоком матери… Сами понимаете, — развел руками профессор. — Глупо, правда?

— Ну, я-то, слава Богу, не христианка. Забавная фраза у меня получилась… Сама себе противоречу, — женщина смущенно рассмеялась. — На предрассудки мне плевать, — она сложила накрашенные губы дудочкой и выдохнула струю дыма.

— Позвольте вас спросить, сеньора…

— Зовите меня Марией. Кстати, заодно предлагаю перейти на «ты». Раз уж мы оба тут оказались, давайте забудем о формальностях.

— В таком случае зови меня Энрике, — с серьезным видом кивнул Пинсон. — Объясни мне, Мария, зачем ты вызвалась стать заложницей, если не чувствуешь себя в этом городе своей?

— Мне хотелось увидеть, как вытянутся лица у этих сукиных детей, когда они поймут, что я решила к ним присоединиться, — ответила рыжеволосая, одарив профессора сияющей улыбкой. — А теперь скажи, что ты думаешь о моем предложении. Позволишь мне присматривать за твоим внуком? Мне, распутной, падшей женщине?

Пинсон рассмеялся — впервые с того момента, когда его захватили солдаты. Рыжеволосая красотка с ее острым умом и прямотой развеселила его, приободрив и подняв настроение.

— Я согласен. Ты, Мария, оказываешь мне большую честь. Моему внуку несказанно повезло. Ну и я, со своей стороны, буду рад товарищу по несчастью, который придерживается современных взглядов и чужд условностей.

— Мне кажется, Энрике, что в молодости ты был изрядным сердцеедом, — хитро посмотрела на Пинсона рыжеволосая. — Лучше нам поменьше трепать языками, а то о нас начнут сплетничать. Приду, как Томас наиграется, вот тогда меня с ним и познакомишь.

Вскоре после этого над собором пролетел самолет.

Об этом заложники узнали, когда огромные врата храма распахнулись и внутрь быстрым шагом вошли двадцать солдат во главе с Огаррио. В руках они держали мокрые монашеские сутаны, с которых на пол капала вода. Это была одежда, снятая Мартинесом с трупов убитых в тюрьме. «Хотя бы кровь смыли, и то уже хорошо», — подумал Пинсон. Воистину слабое утешение для заложников, которым предстояло облачиться в наряды убитых.

Под дулами винтовок Огаррио приказал заложникам раздеться. Всем без исключения. Даже пожилым женщинам. Стыд? Неловкость? К черту! С тех, кто пытался сопротивляться, одежду срывали силой. Едва заложники облачились священниками и монахинями, как их тут же вытолкали, опять же под дулами винтовок, на площадь. Несчастные ошарашенно замерли, ослепленные полуденным солнцем.

Именно в этот момент Пинсон, которого выгнали вместе с остальными бедолагами из храма, услышал приглушенный рокот. Задрав голову, он увидел, как в разрыве между двух облаков сверкнул металл. Энрике узнал звук мотора. «Хенкель» — бомбардировщик немецкого легиона «Кондор», переброшенный Гитлером в Испанию на помощь фашистам. Пинсон тут же вспомнил вечер, проведенный в городском бомбоубежище. Впрочем, сейчас самолет был один, да и кружил он слишком высоко, чтобы представлять угрозу. Скорее всего, летчика отправили на разведку, и опасаться было нечего, однако Энрике почувствовал, как внутри него все привычно сжалось от страха.