Воскрешение - Кин Брайан. Страница 28

По этой причине их число и сократилось с максимальных двадцати семи до нынешних четырнадцати. Караван состоял из фургона, нескольких машин и самосвала, который они усовершенствовали и укрепили листом металла и прочной фанерой. В последнем никто не ехал — находилась только бо́льшая часть их вещей. Люди же разделились между машинами и фургоном. Поиск бензина постепенно становился проблемой, но он не был у них в приоритете. В отличие от поиска еды. Даже при не самом большом числе людей, голодных ртов им хватало. Поэтому-то Клингер не смог сдержать улыбки, когда залез на вершину холма и посмотрел на ферму, что лежала внизу.

Вместе с Кёртисом, бывшим компьютерщиком из Ланкастера, штат Нью-Йорк, и Конни, студентки магистратуры из Пенсильванского университета, Клингер осматривал ферму все это утро, тогда как остальные члены группы взяли долгожданную передышку и занялись рутинными делами вроде стирки в близлежащем ручье. Ферма находилась на дне чашеобразной долины. Клингер, Кёртис и Конни расположились на противоположных холмах, откуда открывался вид на ферму. Он не разбирался в военной тактике, но это место, судя по всему, соответствовало их целям. У него самого была винтовка AR-15, у Кёртиса — .30-30, а у Конни — длинная .22 с оптическим прицелом. Ведя наблюдение за хозяйством, они пристрелили всего двух зомби, которых увидели, — труп самого фермера и его мула. Когда Клингер убедился, что больше мертвецов там нет, они вернулись в лагерь и позвали остальных, после чего все вместе спустились вниз.

Фермерский дом, амбар и хозяйственные постройки оказались набиты всем возможным снаряжением, припасами и продуктами, но что вызвало у них подлинную радость, так это то, что они обнаружили внутри большой прямоугольной теплицы на заднем дворе. Там, в горшках и ящиках росли помидоры, огурцы, арбузы, тыквы, зеленый перец и многое другое.

— Господи боже, — прошептала Салли, молодая мать, которая, вместе со своим сыном Терри присоединилась к ним всего несколькими днями ранее. — Я не ела свежих овощей с тех пор, как …

— Никто не ел, — ответил Клингер, улыбаясь. — Но сегодня мы устроим пир. Давайте загрузим это добро в грузовик. Упакуйте провизию в те холодильники, что мы стащили из «Уолмарта». Надо постараться их сохранить свежими как можно дольше. А что сами не съедим, можем обменять на то, что нам нужно, топливо, например.

— Может, сначала отобедаем, — предложил Кёртис с надеждой.

Клингер пожал плечами:

— Почему бы и нет? Только нужно все равно быть начеку. Нельзя, чтобы кто-нибудь сюда забрел и испортил наш отдых, закусив уже нами.

Кухня в доме была слишком мала, чтобы вместить всех желающих, поэтому они с помощью козлов и дубовых досок сделали несколько импровизированных столов и установили их в амбаре. Сара, бывшая медсестра, в свои семьдесят два, самая пожилая в группе, нашла несколько скатертей. А потом они сели и принялись за овощи из теплицы, закусывая их консервами из подвала.

Но прежде чем двинуться дальше, Клингер зашел за амбар и выкурил сигарету — он позволял себе это делать не чаще раза в день даже до воскрешения. Прислушиваясь к веселой болтовне и довольному ворчанию, доносившимся изнутри, он вдруг подумал, что это был их лучший день за долгое время.

Как же это здорово — быть живым.

«Не лучший сегодня день, чтобы быть живым», — подумал Мэдисон Харинга, когда нацгвардейцы направили на него стволы и приказали опуститься на колени.

— Я вам не угрожаю, — повторил он. — Я не зомби. Я живой. Проверь мой пульс, если хочешь.

— Заткнись, — рявкнул первый солдат, взмахнув винтовкой.

Харинга сделал, что велено, стараясь сохранять спокойствие и действовать рассудительно, несмотря на то, что находился в незавидном положении. Было очевидно, что эти двое мужчин — черт, да они выглядели скорее мальчишками — напуганы и измождены. Невозможно было сказать, сколько ужасов они перевидали за прошедшие недели. Вполне возможно, они страдали от какого-нибудь посттравматического расстройства. Харинга быстро решил, что для него сейчас самое лучшее — быть послушным и уступчивым. Он оставался на своем месте, опустившись на колени и сцепив руки за головой.

— Что ты делаешь в Чемберсберге? — Второй гвардеец опасливо приблизился к нему.

— Так вот я где… Простите. Я не знал. Я не местный. Я из Бруклина.

— А в Пенсильвании что делаешь?

— Ну, в Нью-Йорке сейчас дела плохи, думаю, вы сами представляете. Я собирался подняться в горы, найти какую-нибудь хижину и спрятаться там. Некоторые мои друзья ушли в Хамптонс [16], но я с ними не пошел. И я слышал, в ворота Делавэра…

— А чем ты занимался до всего этого?

Солдат теперь стоял над ним, достаточно близко, чтобы Харинга мог видеть каплю пота, которая собралась у парня на кончике носа.

— Я… я работал учителем.

— Учителем? — Парень улыбнулся. — Я, когда учился в школе, ненавидел своего долбаного учителя.

Харинга еле успел сдвинуть брови, как гвардеец ударил его прикладом в лицо. Не сильно — он не лишился зубов и остался в сознании, но перед глазами на несколько секунд все поплыло, а одно стекло в очках треснуло. Харинга простонал, скорее испугавшись за очки, чем от боли. Теперь даже найти просто нормального офтальмолога было невозможно, не говоря уже о таком, какой сумел бы разобраться с его бифокальными очками.

— Вставай, — приказал солдат. — Отныне у тебя будет новая работа.

Когда его повели к ближайшему военному транспорту, Харинга отважился задать вопрос:

— Могу я спросить, куда мы едем?

— В Геттисберг, — сообщил ему первый гвардеец. — А теперь заткнись, не то мы тебе не только очки, но и голову разобьем.

Джон Разноцветный стоял в дверях Всемирного торгового центра в Балтиморе и размышлял, выходить на улицу или нет. Небо было серым. А серый — цвет дождя. Ему нравилось, когда небо было голубым. Голубой — хороший цвет. А от серого ему становилось грустно. Он не любил, когда ему грустно. Он любил, когда весело.

Раньше от порошка ему становилось весело. Он не мог вспомнить, как тот назывался, но он был белого цвета. Сейчас белого порошка у него уже давно не было, но Джону Разноцветному хотелось, чтобы порошок у него был.

Он плотнее запахнул свое разноцветное лоскутное пальто и, окруженный серым, содрогнулся. На другой стороне улицы из здания вышел мертвец и огляделся. Джон вжался в дверной проем, спрятавшись в тени — тень была черной — и подождал, готовый в случае надобности вернуться назад. Мертвые ему не нравились. Он считал их чудовищами. Они все были серыми, как небо. Или красными, если у них что-нибудь начинало отваливаться.

Красное Джону не нравилось больше всего. Красный мог обмануть — заставить думать, что это веселый, теплый цвет. Сама любовь была, предположительно, красного цвета. Но Джон знал, что к чему.

Красный был чем-то иным.

По улице эхом пронесся слабый крик, но быстро затих. За ним последовал одинокий выстрел. Мертвец побрел вдоль улицы в сторону шума, петляя между машинами и насвистывая песенку. Джон узнал мелодию. Она была из «Отверженных» — песня «Трактирщик». Он сам не знал, откуда это помнил. Джон подумал, что воспоминания были как-то связаны с прошлым, с тем временем, когда он еще не начал использовать белый порошок. Когда все было голубым, фиолетовым, зеленым и желтым. Когда еще не стало серым, красным и черным.

Свист затих, и вскоре чудовище исчезло из виду.

Джон прождал еще два часа. Помочился на улицу. Его моча была желтой. Он поковырял в носу указательным пальцем. То, что он выковырял, тоже было желтым. Он тихонько напел еще несколько песен из «Отверженных». Всех слов он не помнил и не знал точно, о чем были те песни, но чтобы убить время они годились. Джону было одиноко. Все люди уехали из города, и никто не сказал ему, почему. Он все думал, куда это все подевались и почему вместо живых остались одни мертвецы? Это ему не нравилось. Он хотел, чтобы люди вернулись. Люди Джону нравились. Они были белыми, черными, желтыми, коричневыми, красными, да и вообще всех возможных цветов. Он скучал по ним, даже по тем, кто был к нему не очень добр.